Призраки Ковеньяс

Странно, но нам обоим показалось, что он перемещался над кустами с огромной скоростью.
В одно мгновение дорога переменилась. Я еще никогда не видела, чтобы еще секунду назад совершенно безразличное к добру и злу пространство вдруг так резко качнулось в сторону ужаса, угрозы и затаенной вражды. Крик окончился так же сразу, как и возник. За ним все обрушилось в никуда, и пруды в мерцающих синеватых огнях, и верещание лягушек возымели иное, сдвинутое значение. Они стали страшными. 
Хайме помолчал немного, выжидая, и окликнул: «Эй, парень, ты где? Тебе плохо? Помощь не нужна?» Голос его был простым и житейским и удивительно не вязался со всей обстановкой дороги. Меж тем блеклый круг фонарика прыгал по пыли, выдавая дрожь державшей его руки. Я поняла, что неуместная житейскость голоса Хайме была своеобразным актом мужества. На самом деле он очень испугался. 
Все это были не мысли, а ошметки мыслей, потому что мы замерли возле прудов и не знали, что делать. Мы как будто стояли и ждали, что будет дальше, и оно не замедлило случиться. Крик проклюнулся снова. На этот раз он очень заметно двигался, приближаясь к нам по воздуху с поспешностью бегущего и стонущего при этом человека. Он в самом деле раздавался на вывернутое, исковерканное ртом «о», не останавливаясь, не обрываясь и не ослабевая, и это-то, пожалуй, было в нем самое страшное. Обычный стон выдыхается к концу, а этот словно только набирал силу, выл долго и на одной ноте, и потом вдруг исчезал так же резко, как возникал. Как будто бегущего сбивали с ног одним ударом. 
Фонарик шарил по кустам, но они застыли и не двигались. Никто не шел по ним, никто не пробирался к дороге. Хайме уже не пытался кричать в ответ. Вдруг опять что-то раздалось, или это почудилось…
- Беги, - шепнул он мне сипло. – Беги к Порвениру. Скорее. 
Не успев додумать какую-то очень значительную мысль, я уже бежала. Моя черная с золотом юбка мела дорогу, пока я летела вверх по холму. Подол юбки и пыль вокруг него запомнились мне, потому что на бегу я все время смотрела себе под ноги. Мне страшно было глядеть куда-нибудь еще. На полпути мне не хватило воздуху, я начала спотыкаться, почти падать. 
Взбежав на холм, я все-таки смогла оглядеться вокруг. Электрические лампочки хижин ровно и исправно светились. Порвенир был совсем рядом, нужно только сделать еще одно усилие. Что-то с безумной поспешностью толкало меня вперед.
Чуть замедлив бег, я поняла, что это был страх. 
Я смогла его назвать, я нашла слово. До этого все было – ничто. Отсутствие всего. Дорожная пыль и мельтешащий в глазах черный подол в желтых пятнах. Небытие, абсурд грохочущего в груди провала, там, где было сердце. Это клубился страх в чистом виде. Он валил, как дым, он забивал все поры души.  
Он был настолько беспримесным, что ему ничего не стоило поработить душу, заставить ее бросить все и бежать без оглядки, не думая, не слыша, не видя. В каком-то смысле эти полдороги пробежал гранит, осколок скалы, окаменевший до бесчувствия человек, и было удивительно, что камни, оказывается, могут бегать, да еще так быстро.
Самое странное, что бежала я действительно, как не-человек. Все человеческое, все соображения о том, где ты находишься, о том, разумно это, достойно ли, да и стоит ли вообще это делать – куда-то испарились, им не осталось места в мире. Со всех сторон ко мне подползал и подкрадывался этот безумный, стонущий голос, в котором тоже ничего человеческого не было, он окружал меня, запаивал в консервную банку страха. 
Когда я ехала в Колумбию, меня предупреждали, что в Перу свирепствует страшная холера, опасность заразиться велика. Накануне отлета мне сделали прививку, и, хотя я благополучно забыла об опасности и даже умудрилась выпить воды из-под крана в отеле, я не заболела. Заражения не случилось.
Оно случилось позже, на этой дороге от моря до Порвенира, и было это так же страшно, как бродящая в воде холера, потому что непонятный ужас, от которого неизвестно чего вообще ждать, был заразой, работал, как яд мгновенного действия. Он возник и сразу же включил меня в мир себя. В этом мире не было ничего, кроме страха. Там не было меня, точнее, я стала одновременно и источником страха, и его целью, мишенью. 
Едва только я смогла его назвать по имени, как та самая значительная мысль, которую я упустила в начале бега, ткнулась в мою душу, и та с трудом, с мукой, все-таки впустила ее. 
Додумать эту мысль оказалось делом секунды. Она заключалась в том, что Хайме остался один на дороге, я его бросила. Бросила, струсив, а он остался один – лицом к лицу неизвестно с чем… Я развернулась и побежала обратно. Я неслась обратно, задыхаясь, но теперь я уже могла немного думать. Я думала о том, что не могу по другому. Не могу бежать в Порвенир, если Хайме остался на дороге. Почему он остался? Почему не побежал вместе со мной?
Однако этот вопрос решился сам собою – за считанные минуты. Пробежав несколько метров в скачущей перед глазами темноте я чуть было не налетела на Хайме. Он бежал мне навстречу. Как-то я сразу поняла, что испуган он до последней степени. Мы столкнулись в темноте, он шумно дышал, и все хотел что-то мне сказать и не мог. 
- Ты слышишь? Слышишь? Он гонится… Он бежит по дороге… Я слышу пятки… Стук пяток… Я свечу, а там… никого нет… - бормотал он с трудом. Свет фонарика мотался по дороге. Она была белой и гладкой. Там никого не было. Что-то твердо и глухо выстукивало неподалеку – как палочки по барабану. 
Я не знаю, был ли то стук босых пяток или нет, знаю только, что после этого мы потеряли всякое соображение, и очнулись только у освещенного входа в лавку. За нами во тьме стояли слабые, бесхитростные огни Порвенира. Мы оба задыхались. Мы ввалились в раскрытые двери магазинчика, и хозяин, огромный толстяк в расстегнутой на волосатой груди рубахе бросил разбираться с коробками и жестянками и выпучился на нас из-за прилавка. 
Я упала в плетеное кресло-качалку, и оно волнами заходило подо мной. Хайме попытался что-то произнести, но его опередил хозяин. 
- Чего это вы, сеньоры, такие бледные, а? Может, что случилось? – довольно приветливо пробурчал он, вглядываясь в нас и что-то соображая.
- Сигарету, - сказала я громко. Он из-за прилавка протянул пачку Хайме. Тот вытащил две сигареты, одну закурил сам, другую сунул мне. 
Я вцепилась в сигарету, как тонущий в одного из резиновых крокодилов Алонсо. Сейчас они, эти спасательные крокодилы, представлялись мне милыми и удивительно приятными, домашними, яркими. Я очень хотела вернуться к ним живой. 
Я курила, а хозяин меня разглядывал. 
После нескольких затяжек Хайме стал колотить озноб. Хозяин ждал. Он вообще был неторопливым, уверенным в себе мачо. Даже нищенская обстановка его лавки – все эти в кучу сваленные коробки, ряды консервных банок на полках и двухлитровые бутылки «Кока-колы» с красными этикетками, подпирающие занозистый потолок, не могли умалить его чудовищных размеров спокойствия и жизненного опыта. Трудно было представить себе, что есть на свете какая-то штука, способная вывести его из грузного равновесия. Рядом с ним то, что случилось на дороге, немного выветрилось, на время потеряло свой ошеломляющий едкий вкус. 
- Так что же с вами приключилось? – снова спросил он с довольно-таки блеклым интересом.
Хайме начал рассказывать ему о том, что случилось на дороге, и я слушала его и поражалась, как весело и даже задорно звучит этот рассказ. Видимо, от страха его голос перешкалило, свело судорогой и невольно задрало вверх. А может, он и впрямь нашел в себе силы порисоваться перед лавочником, чтобы не выглядеть трусом и мальчишкой. 
Хозяин лавки задумчиво внимал ему, переставляя свои банки.  
Он выслушал все про крик, хмыкнул громко и даже презрительно через нос и сказал: 
- Ну, сеньоры, нашли, чего пугаться… Это наркоман был. Тут их много. Небось, свалился где-то в кустах по обкурке ну и давай орать. Они это любят… Что-то там ему померещилось, вот он и того… Завидел ваш фонарик и пошел куролесить… 
Видно было, что хозяин веселился, говоря это. Эти самые наркоманы вкупе с нашим испугом забавляли его несказанно. Возможно, сама идея наркомании казалась ему чем-то беспросветно-идиотским, а, может, он предвкушал, как завтра порадует соседей рассказом про трусливых городских гостей из Боготы.  
Но тут Хайме не стерпел. Возможно, до того он и сам не знал, стоит ли так явно показывать хозяину свой страх, потому что оба они были мачо. А два мачо, сойдясь, должны обо всех беспокойных делах жизни рассуждать пуленепробиваемо и, так сказать, сверху вниз – как будто едут верхами и взирают с седла на ничтожное копошенье внизу.
Однако, все эти мачистские картинки мигом схлопнулись, так как Хайме по-настоящему разозлился.