Сардаана

- Набоковская чашка, старик, – сказал Петюня, глубже вдавливая тощие ягодицы в кресло, – это реликвия. Это больше, чем реликвия, это знак отличия… Ты в курсе, что Надежда Яковлевна Мандельштам долго выбирала подходящего кандидата, ей никто угодить не мог… Я тогда только познакомился с ней… И сразу, старик, просто и красиво – она вручает чашку мне.

Дмитрий Иванович Еленский посмотрел на Петюню через стол. Поигрывая в воздухе долгими пальцами, жесткими и темными, как раковины мидий, Петюня не без изящества всовывал сигарету в пластмассовый мундштук. В кухне с занавешенным окном сладко и пьяно пахло мятной настойкой, которую хозяин любил закапывать в фильтр. Из глубины зеленого грота абажура светила неяркая лампочка, и тень Петюни, сгорбленного в своем ободранном, неимоверном кресле, елозила аристократическими пальцами по обоям, закидывала вверх острую бороду и всячески издевалась над мирозданием.
Дмитрий Иванович помешал в стакане, стараясь не греметь ложечкой. В последнее время он стал худеть и как-то взбледнул с лица. Шершавые, резкие и громкие звуки раздражали его своей наглой настойчивостью и уверенностью в непреложности этого ужасного бытия. И это несмотря на визиты к Марине Львовне… Он отвлекся, звякнул все-таки ложечкой о мельхиоровый Петюнин подстаканник и заставил себя не думать. 
- Бахтин мне тогда так и сказал,  – продолжал Петюня, по своей давней привычке чуть похабно смягчая букву «л». – «Петя, Владимир Владимирович не ошибся. Он прислал чашку кому надо». Старик, это было для меня откровением. Мы, как истинные делатели русской прозы… 
Дмитрий Иванович поморщился. 
- Какой из меня делатель… – сказал он сумрачно, разглядывая слоистый дым над головой хозяина, – все из рук валится…
- Да уж, стариканчик, – тут же ответило кресло глубокомысленно, – что-то  не нравишься ты мне…
Когда  Петюня, посверкивая из угла хитроватыми глазами, принимался за очередную жертву изощренной своей наблюдательности, унять его было трудно. Проницательнейший скабрезник, он острыми пальцами тыкал прямо в живую плоть души, и она вспухала, содрогалась и изливалась на стол, покрытый болотного цвета клеенкой. 
- Петя, оставь, ради Бога – сказал Дмитрий Иванович, зажигая сигарету, – и так тошно. Не вытанцовывается очерк у меня. Чума какая-то… И хуже всего то, – он размял фильтр и вяло затянулся, – что по ночам вместо снов какие-то полуголые бразильские плясуньи вроде как под заунывную музычку еле движутся, не могут разойтись… И я как будто их погоняю, чтобы они, как эти овцы прыгали через заборчик, а они – ни в какую… Бред… Тоска…
- Околачиванье груш посредством хуя, –  ответствовало кресло неспешно, – никогда не приводит к добру. Ты давно уже не применял сей предмет по назначению? По прямому назначению? 
Дмитрий Иванович усмехнулся, дернув нижней тонкой губой: «А что, думаешь, поможет?»  
- Вся штука в том, старик, чтобы хрен стоял и бабки были, – сказал Петюня насмешливо, цитируя кого-то из своих ведомых и пасомых. –  Где у тебя, скажи на милость, эротическое наполнение бытия? Уже полгода, я смотрю, ты никакой, Митенька. Эрос от танатоса отличить не можешь, тоскуешь… Подсознанка имеет тенденцию выворачиваться наизнанку, если ее не… 
- Это ты, пожалуй, прав, – Дмитрий Иванович даже оживился. – Вот именно, эрос от танатоса… Раньше все было проще – сплошной эрос. Или уж танатос прет сплошной волной… А теперь они так слиплись, слились, какой-то девятый вал... 
-  Господняя с нами, снами, старик, измучен я, снами! – возгласил Петюня, сгорбившись над аскетически-громоздкой чашкой, похожей на  готический собор, – Это, старик, кризис среднего возраста. У нас, мужиков, сразу тебе и тени не вьются, и звуки не плачут, и слезы, мать их за ногу, не льются… Такой эон… Тебе бабу нужно.
- Нет запала, –  сказал Дмитрий Иванович, – нет, понимаешь? Знаешь, Петя, даже как-то страшно. Раньше, ну ты помнишь, эти истории бесконечные, хоть на аэростате, хоть где… А теперь вроде чего-то хочется, и вроде хочется через стену. Это не одиночество меня пугает, а…
- Страх смерти, Митенька? – Петюня профессионально понизил голос, далеко отставив пахучую сигарету. 
- Как можно бояться того, чего не знаешь? – Дмитрий Иванович раздражился, – Я вот боюсь, что, как ты говоришь, хрен не встанет, это да… Ну, к примеру. А смерти… Не умирал, не знаю.
- Эх, мумие ты мое, мумие, – ласково сказало кресло будто издалека, – вот именно потому. Потому и боишься, старик. Ты тут, а она, Митенька, за твоей стеной. То есть пока – там. Пока.
- Да нет, Петя, не мудри… Впрочем, ты и прав и не прав. Это чувство гораздо страннее… Как будто я боюсь захотеть. Я имею в виду желание… Боюсь даже не потому, что соображения вроде «смогу» не «смогу»… – Дмитрий Иванович задумался. –  А потому, что, как тебе сказать, вместе с желанием приходит страх. И этого страха я и боюсь, Петя.

К этому времени вся кухня налилась тинистым светом, и в щель занавески уже не белел близкий заснеженный двор. С улицы кто-то крикнул, кто-то из дома ему ответил. И снова очень тихо. 
- Давай-ка, старичок, разберемся… – Петюнин голос мягко поплыл к потолку, мягко осел на сердце Дмитрия Ивановича. – Отделим, так сказать, нигредо от рубедо… Страх секса как такового? 
- Нет, – сказал Дмитрий Иванович, – не упрощай, пожалуйста. Я просто чувствую, что все бесполезно. Как будто ты из одной пустоты лезешь в другую. Здесь даже неважно, поднимается он или нет. Ну, допустим, поднимается… Даже точно – встает без вопросов. Но это и еще хуже. 
Петюня слегка подался вперед, полуприкрыл веки, слушал, почти как Марина… «К чему я все это?» – подумал Дмитрий Иванович, стыдясь как всегда называть словами то, что существует вне речи, живет непонятно где.
Он встал, подлил из круглого железного чайника в остывший стакан и прикурил от Петюниной зажигалки. 
- Хуже потому, что желание меня как будто аннигилирует. Я пустею… – сказал он, торопясь закончить объяснение. – Я теряю себя на вдохе… И на выдохе мне уже страшно.
- Ну, старик, это элементарно раскладывается на составляющие… – начал было призрачный, дымный, мерцающий белками Петюня, но не успел ничем порадовать Дмитрия Ивановича, потому что в дверь позвонили.
- Извини, старик, – говорило опустевшее кресло, а сам хозяин, умудрившись аккуратно миновать усталого своего гостя, уже подбирался к двери и заглядывал в глазок.
Разношерстный народ у Петюни толокся с утра до вечера. Лишь иногда, болея вдохновеньем, похрустывая непочатой стопой бумаги (потому что компьютера он не терпел), врачеватель сердец изгонял на несколько дней всех, за исключением очередной какой-нибудь бабы, шелестящей по квартире с отваром зверобоя для поддержания сил писателя, или с томиком Анненского для услаждения глубоко запрятанной Петюниной души. Это смотря по тому,  какая баба. 
Дмитрий Иванович делил их на две категории: одни, со зверобоем, звались условно «галками», а другие, со стихами и причудами – «манонами». И те, и другие как-то не приживались. Петюня любил разнообразие. Кроме того, он любил делиться с друзьями.
Покачиваясь на шатком стуле, Дмитрий Иванович прикидывал, кто появится на этот раз. Он не был у Петюни уже довольно долго. Мысленно продолжая разговор, он с каждой минутой чувствовал, что все сильнее заводится, что, возможно, Петюня прав, и стоит закрутить в ближайшее время какой-нибудь роман-скороспелку. Еще он решил купить по дороге «Пентхаус». Журналы эти он не то чтобы презирал, но, по натуре брезгливый, редко позволял себе виртуальные услады с фотографиями.

Стоял на дворе поздний ноябрь. Дмитрию Ивановичу осень не нравилась. Он думал, о том, что серо-белые окраины Москвы  особенно мучительны для него после Италии, где он тщетно пытался вырулить к полноте жизни этим летом. В Москве самый воздух чужд эротике, думал он дальше, или это просто усталость, помноженная на страх? 
В прихожей уже давно гудели голоса. Дмитрий Иванович очнулся и зажег новую сигарету. 
- Отец Валентин, известный, настоятель прихода в Хамовниках, – негромко воскликнул Петюня, застрявший в дверном проеме вместе с полным, в модном макаронном свитере, молодым и зорким дядечкой. 
 «Вот черт, не баба!» – злобно сказал себе Дмитрий Иванович. Он любезно протянул новоявленному гостю руку. «Отец Валентин, это, так сказать, светило нашей исторической науки, Митя Еленский, прошу…» – тут Петюня повел длинной ладонью, будто собирался пригласить обоих на мазурку.