Призраки Ковеньяс

На юге темнеет быстро. В шесть часов откуда-то сваливается темнейшая тьма, между ней и дневным светом почти нет зазора. В местечке под названием Ковеньяс на Карибском побережьи начинается ночь. Она задвигает куда-то во мрак остывшее море, и тогда вдали, на черном заднике горизонта высвечиваются две мерцающие нефтяные вышки и азбукой Морзе двигаются редкие огни неизвестного судна – то пропадают, то снова выпрыгивают из пустоты.
Все это делается очень далеко от нас, а мы живем тихо в маленькой двухэтажной хижине у самой кромки песчаного берега в чешуе крабовых пальцев и осколках блеклых ракушек и на это смотрим… 
Я приехала в Колумбию полтора года назад, но все еще не могла привыкнуть к этим мгновенным переходам из света во тьму, будто невидимый палец нажал на выключатель. Я не то чтобы тревожилась, просто мне всегда нравились сумерки, а здесь сумерек не было и быть не могло. Даже Хайме, мой тогдашний друг и спутник, тертый калач и стреляный воробей, говорил, что его родина Колумбия – «страна контрастов» иногда уж слишком разительных. Все здесь вылезает за свои пределы, как тесто из квашни, все чрезмерное, одно отрицает другое: сказочно бедные – немыслимо богатых, роскошные пейзажи – убийственные окраины городов, ослепительный свет – кромешную тьму…  
Хижина наша принадлежала самому богатому брату Хайме – Алонсо. Он милостиво разрешил нам пожить там две недели – потом мы поедем в город Картахену, а потом я и вовсе уеду в Россию, так что милостивый жест был, скорее всего, прощальным подарком. Чем-то вроде «Ну, пускай побалуют себя напоследок», - потому что Алонсо, как почти все зажиточные люди, с которыми приходилось мне сталкиваться в Латинской Америке, был скуповат, и неумная, нерасчетливая щедрость казалась ему недостойной мачо слабостью.
Но тут как-то это так получилось, что он размяк. Дело было еще и в том, что на дворе стоял ноябрь, а в это время поездки на побережье нормальным людям представляются верхом нелепости. Погода переменчива: небо в лиловых ошметьях туч то разражается коротким ливнем, то не в меру яростным солнцем. 
Но это была моя единственная и неповторимая возможность узнать Карибское море, и я раздумывать не стала. 
Оно оказалось каким-то странным и ничуть не похожим на пышные воображательные картины, которые осаждали меня, пока мы путешествовали в автобусе с отваливающимся колесом чуть не через всю Колумбию – от Боготы до моря. Мы спустились с гор в самом прямом смысле слова, потом ехали вдоль кофейных плантаций и вот наконец душным расплывчатым вечером высадились возле деревни Порвенир, что означает «Будущее». 
Точнее, высадись мы возле покоробленной коробки древнего кафеюшника, без окон и дверей: пустой короткой коробки, крытой пальмовыми листьями. Они были навалены сверху жесткой, неряшливой грудой и неприветливо шуршали от порывистого ветра. 
Хайме посадил меня за барную стойку на высокий, ободранный стул и куда-то ушел – он сказал, договариваться с рыбаком Орландо насчет дома. Орландо, по словам Хайме, был хранителем виллы во время отсутствия Алонсо.  
Я сидела, делала вид, что пью сладкий, черный кофе, от которого меня мутило, и к сердцу моему что-то подкатывало, взревывая и спотыкаясь, как наш достопамятный автобус. Дело в том, что при взгляде на этот самый «Порвенир», привольно вытянувшийся вдоль шоссе, будущее стало представляться мне довольно-таки сомнительным. 
Во-первых, шоссе было пыльным и угрюмым. Во-вторых, те хижины будущего, которые я успела рассмотреть, внушали мне странную смесь чувств. Они, конечно, были местной уважаемой достопримечательностью и частью колоритного пейзажа, как щербатая чашка наикрепчайшего черного кофе на стойке бара, но в то же время от них – как от кофе – делалось не по себе. 
Небо обливало их порывистым светом из-за туч, и между ними, как сахарные крупинки под размешивающей ложкой, крутились волчком худосочные черно-бурые свиньи. Они действительно были похожи на тростниковый, коричневый сахар, и так же, казалось, истаивали на глазах от прикосновения неласковой жизни… Их молчаливые забеги и прыжки от одной стены до другой демонстрировали высокую степень домашнего, привычного одичания. Кофейные стены хижин тряслись и вздрагивали.  
Впрочем, у этих стен было важное отличие от кофе – они были совсем некрепкими. Я бы даже сказала, прозрачными, как вода в стакане, если бы это хоть что-нибудь объясняло. Проще говоря, стены этих хижин были похожи на кривоватый забор из прореженных бамбуковых палок. Сквозь них в ближайшей постройке что-то подмигивало, тасуя черно-белые пятна, и только через некоторое время мне стало понятно, что это телевизор. Как-то он выпадал из этого оглушительно-первозданного пространства. 
С другой стороны, если разобраться, существование хотя бы одного настоящего телевизора, наверное, было праздником для всей деревни – ведь соседи могли смотреть его по вечерам все вместе, как в кинотеатре, – благо частокол стены не мешал…  
Тут вернулся Хайме с ключами и мы пошли обживать дом. Возле придорожной лавки мы свернули налево и вышли на деревенскую улицу. Мимо меня, топоча по бело-желтой пыли промчалось несколько черных поросят. В хижинах уже горели электрические лампочки, и голые кофейные дети с отвислыми животами доигрывали дневные игры наперегонки с плоскими свиньями, видимо, заменявшими им собак.
На сердце было беспокойно – да и небо, этот главный источник погоды, совсем не казалось мне приветливым. На нем было лиловыми широкими мазками написано: «Не сезон». «Погода» же на моем внутреннем языке обозначала солнце, по которому я так истосковалась в стылом воздухе убийственно-высокогорной Боготы.
Мы миновали сквозные стены с нашлепками из пальмовых листьев, и я хотела сказать, что мне здесь как-то неприютно, и расспросить про Орландо и про дом… «Посмотришь сама», - сказал Хайме, и за этими словами высветилась какая-то более или менее приемлемая реальность: раз есть, на что посмотреть, значит, дом должен быть уютным, карибским, богатым – действительно, «вилла» на берегу моря, под пальмами… В это хотелось верить, потому что окружающий пейзаж изобилием плодов земных и пышностью форм как-то не поражал…  
И тут произошло чудо. Точнее, это была смена декораций, как в театре или во сне, когда одно наплывает на другое, а потом вдруг фокус зрения смещается, и ты обнаруживаешь за более или менее привиденческой нереальностью важное послание – какой-то проблеск истины. Сквозные хижины со свиньями остались на пологом холме, мы же сошли вниз, и прямо перед нами мир начал ощутимо меняться, даже воздух стал другим. 
По обеим сторонам белой дороги курчавились жесткие кусты, пряно и резко дышащие в лицо нагретыми за день мелкими листьями. По-испански «кусты» – «arbustos».
И в этом слове, и в этих кустах ощутимо круглилась капуста пополам с огромными арбузами. И действительно, кусты на закатном солнце были сплошь разлинованы полосатыми тенями разных оттенков зеленоватости. Они – и тени, и кусты – уходили в необъятные дали.