Майя

Как Ася сидела под Деревом Бедных и как впоследствии она удостоилась чести прокатиться на автомобиле со знаменитым поэтом

Никакой возможности больше нету. Отморозили ноги и не ели почти пол суток… Утомлены все бесконечно.
Студент говорил и смотрел чуть просительно на чернобородого, мокро блестящего этой своей бородой сухощавого господина в длинном пальто. Тот был обут солидно, стоял, нервно переминаясь, как сильный и злой жеребец в упряжке, вот-вот рванет. Рядом маячил какой-то маленький, полный, первому по локоть, в пенсне.
- Как, Даниил Лукич, что скажете? Вот санитарный отряд без устали ночь и весь вечер вчерашний продежурил, измерзлись… Так как?
Черный, которого Ася стала тут же про себя звать «караковым», прося совета,  насмешливо и хмуро щурился  вниз, на мелкого Даниила Лукича, а тот пальцем придавливал пенсне на  толстеньком носу и гнусаво  подхмыкивал.
- Да пусть их идут отдыхать, Сигизмунд Ардалионович… – сказал хмыкающий этот устало.
- Вы идите, – наконец приказал черный, строго и вместе с тем одобрительно поглядывая на высокого студента, все стоявшего перед ними. – Идите, отдыхайте. Здесь тихо покамест. Не думаю, что понадобится деятельная помощь… Только оставьте нескольких человек наблюдать… Мало ли… А так – идите.
Дальше Ася не видела, потому что чья-то широкая в тулупе спина закрыла и каракового, и горбоносого, и студента. Это санитарный студенческий отряд… -  подумала она. – И  не ели они, и иззяблись…  И имя у каракового звучное, похожее на какое-то знаменитое, что-то в нем царское… Уже скоро рассветет. Ужас какой. Она выставила вперед руку в перчатке, чтобы поймать мечущийся между людей, как мяч из детской, свет и жар ближнего костра. Другая перчатка где-то погибла. Верно, в поезде. Аля Муромцева и гимназист этот, ежиком, куда-то запропастились… Обещали быть рядом, не оставлять… Но самое главное – это холод. Холод в ногах. В голове. Снаружи.  Везде.
Уныло, промозгло развиднелось вдалеке, над путями. В небо глядеть не хотелось – от блекло светлеющих костров туда тянулись жидкие дымы, поднимались резкие, приглушенные нервной, священной тревогой голоса. Кто-то запел. Кто-то подхватил. «Мы пошлем всем злодеям проклятье, на борьбу…» Но вслушиваться не было никакой возможности. Качались вокруг спины. Все скупо и возвышенно говорили. Топтался рядом пахнущий дегтем и овчиной рабочий, странник или мужик – понять было нельзя, потому что у него не было лица. Каждый раз, когда Ася принималась на него смотреть, он отворачивал взлохмаченную головенку в рыхлом картузе или отходил за плечо одного из студентов.
- Чистый был, вот и ушел на Голгофу, – многозначительно сказал кто-то еще, качающийся над самым Асиным ухом. – Истинно божественный, по учению… Правильный он был… Как надо, значить…
- Да-а, – ответили ему сбоку внятно и сурово. – От роскошества ушел… Ишь, снегу-то навалило, страсть, и не упомнишь, чтоб в ноябре…
С вечера крепко схватило дорогу – она белесыми, твердыми иголками дрожала шагов за десять от того места, где горел большой костер. К нему-то и прибилась Ася. Мороз был свежий, острый, так что щеки и ноги не чувствовались никак, даже если пробраться к огню совсем близко. Но близко было нельзя. Одна нога, правая, в застывшем ботинке, особенно нестерпимо ныла, и даже когда на нее наступил этот человек в картузе и, отворотившись, стал говорить: «Простите, великодушно, барышня, вроде как я…», - Ася ничего ощутить внутри ботинка не смогла.
«Я туда пешком пойду, одна. Сяду под Дерево Бедных… Я не могу, я сейчас упаду… Жалко его… Жалко… И эта лицемерка скверная будет здесь, с нами, а сама его убила, да, убила непониманием своим, злобой, корыстностью…  А еще жена… И как странно, что я его не видала раньше, на Зубовском бульваре, на Тверской… А здесь совсем не похоже на наши места… Здесь все гладкое такое, а впереди что-то вроде леса у обочины… Я падаю…» Но она не упала. В этот прояснившийся, разошедшийся перед глазами и в сознании зазор между стылым полусном и ледяной явью, ходившей туда-сюда как тяжелый маятник, вклинилось что-то громкое, слова невнятные «идет, идет». Дальше начался уже четко железный стук, грохот, свист, как будто кто-то страшно, высоко закричал на рассвете, вскрикнул раз и потом без передышки заголосил… Асю толкнули  в спину, и она оказалась в ноябрьском  безжалостном и чистом воздухе с примесью духа паровозного угля и кое-как прогретой кострами осенней земли. Горели острые огни впереди.  Это на станцию привезли его наконец.
Студенты, сцепившись холодными пальцами, сурово взблескивая глазами, которые у всех у них почему-то стали серого, решительного цвета, наступали на  Асю и всех прочих, говоривших теперь, как одно целое: «Привезли… Вон, несут уже, несут… Ах, Господи, Господи… Вот он…» Студенты старались успокоить людей, но, Ася знала, этого не могло быть: уже двигался перед глазами, почти не застывая в воздухе, желтый, на палый дубовый лист похожий, гроб. Шумно все сдергивали и снимали шапки, торопливо утаптывали тлеющие еще костры.
Ася смотрела на гроб. Он плыл прямо на нее. Он был не больше скрюченного холодом листа, а потом стал делаться все шире и объемнее, как будто пух на глазах. В нем к себе домой возвращался великий, строгий, и от этого казалось, что колеблющаяся в воздухе домовина громадна. Рядом студенты дрожащими руками рвали с голов фуражки. Один, ближний, белобрысый, немного похожий на Ваню-Баюна,  мокрым взглядом словно промыл Асины глаза, все ее оцепеневшее от дремотного стояния лицо, сказал ей: «Вот ведь, не привелось живым увидеть… А сколько раз мог бы… Товарищи ездили в августе к нему. К нему сюда»… – он сбился, вдруг с хрипом всхлипнул и отвел глаза.
Теперь Ася уже не только смотрела на гроб, который отнесло далеко вперед, но и шла вместе со всеми. Глинистые колеи отвердели за ночь, идти было неловко, потому что застывшие ноги не попадали в такт тысячам других ног и скользили по тугому, немилосердному снегу. Очень медленно надо было ступать, потому что впереди скрежетали, скрипели колеса:  это вороха венков, наваленные кучей, ехали на телегах. Ася вспомнила, как Аля возмущалась в поезде, что в магазинах правительство велело следить, какие слова заказывают для лент этих венков. Все особо революционное подвергалось немедленному изъятию. Вспомнила очень отчетливо давящее грудь свое негодование  и что говорил гимназист,  ехавший  с ними… Но негодовать сейчас не было сил. Слышались тупые скрежеты и неравномерный топот ног. Внезапно все будто откинулись назад, встали.
- Минуточку, только одну минуточку! – выкрикнул неожиданно теноровый юношеский голос. Щелкнуло что-то у гроба, за телегами.
- Нет, это осуждения достойно, – сбивчиво сказала побледневшая от непримиримых чувств девушка рядом. – Они кодаками нацелились, делают снимки… Какое кощунство…
- Да там их прорва, – гневно ответил  ей кто-то похожий на черного того, в пальто.
Ася через плечо говорившего оглянула голые ветви. Там, невысоко уже угнездился кто-то, вооруженный блестящим фотографическим аппаратом.
- Мы уже близко? – робко спросила она у одновременно у девушки, и у разгневанного. Они ничего не ответили ей, занятые вслушиванием в толпу и в то, что происходило впереди.
От самого гроба теперь уныло тянулся негнущийся напев. На небе косо разошлись тучи, и грузно и невесомо высвечивались там два обшарпанных  белесых столба. Пройдя еще немного, Ася удостоверилась, что  они ждали идущих здесь, на земле, образуя негостеприимный въезд к нему домой. Она подумала, что знает эти столбы так же хорошо, как и любой другой здесь идущий – по фотографиям, по воспоминаниям…
- Теперь уже недолго, близко, – неожиданно обратилась к ней бледная девушка, успевшая  оправиться от возмущения и расстройства. – Это въезд в Ясную Поляну, а там вон деревня, смотрите… Там крестьяне впереди нас идут…Лев Николаевич им сам дома строил, глину мял, клал печи… Он такой был… Он был…
- Тише, тише, – послышался ропот вокруг.
«Я ничего, совсем ничего не чувствую. У меня вместо ступней ледяные комочки какие-то… Я, словно Кей из андерсеновских сказок… заледенела…»
Процессия еле-еле двигалась по черной аллее Ясной Поляны, где березы словно тоже не спали от горя всю ночь и поэтому, измученные и захолодевшие, без надежды на скорый отдых, изогнулись над головами идущих болезненно и раздраженно.
Здесь все такое знакомое… – робко сказала Ася своей порозовевшей соседке. Все это время они брели бок о бок, но не разговаривали, лишь иногда горестно пожимались от морозного, сырого воздуха ноября и как-то немного искоса оглядывали друг друга.