Безумный Франтишек

Представь – в комнате раскрыто окно, у него три створки, и все они распахнуты настежь. Поэтому в стене – ясное-ясное белое, даже не белое, а туманное пятно. Из него идет уличный свет – там то ли город, то ли вид на сад, сад санатория. Нет, видимо, это все же Прага. Город Прага. В постели возле окна лежит человек. Он весь промок – у него испарина, запястья худые, и выемка, там, где косточка – знаешь? – как маленький лунный кратер. И рука такая же сухая и безводная, как луна. 
- Это все ты откуда знаешь? Придумываешь?
- Что?
- Ну, про руку и все прочее.
- Из дневников. Те, кто ухаживал за ним в последние дни вели дневники – тогда все вели дневники, это считалось… Ну, хорошим тоном, что ли… Человек чуть не на смертном одре, а все равно берет в дрожащие пальцы перо и…
- Так этот твой и впрямь лежит на смертном одре. 
- Да-да. Именно. Но тут дневники писал не он, конечно, а его друг. Врач Абрахам Гольдштейн. 
- Еврей.
- Естественно. 
- А как, ты говорил, звали этого умирающего безумного поэта?
- Франтишек. 
- Имя какое-то идиотское.
- Может быть. Но так звали его все, и в дневниках его никто по другому не называет. 
- Мы говорили о смерти. 
- Ну да. О смерти. Вот я тебе и рассказываю.
- А почему ты сказал, что он – безумный?
- А это одна из составляющих его имени. Безумный Франтишек. Его никто по другому не звал.
- Однако. По-моему, это как-то оскорбительно.
- Нет, ему нравилось. 
- Значит, он и вправду был слегка того. 
- Не слегка.
- А что в нем было безумного?
- Он считал себя женщиной.
- Что?
- Да просто – думал, что он женщина. Точнее, хотел так думать.
- Транссексуал?
- Нет-нет. Он был обычный мужчина, самый настоящий.
- Что-то я не пойму. 
- Ну, когда он стал умирать – а умирал он всю свою жизнь, с десятилетнего возраста, потому что у него была скрытая форма чахотки… Так вот, он двадцать лет думал, что он – женщина. 
- Почему? Какая-то дикость.
- Форма защиты. Или нет… Не знаю, как сказать. Он говорил, что мужчины со смертью борются, они ее рассматривают как врага, что ли… 
- Ну?
- Ну а женщины носят смерть в крови. Гольдштейн записал его слова, что «существа, которые каждый месяц изливают из себя потоки крови, носят смерть в себе, как ребенка». 
- Какая дикая мысль. После Фрейда все это как-то неостроумно.
- В том-то и дело, что он жил (или умирал) в одно время с Фрейдом. Так что он ничего про всякие там открытия не знал. Он, видишь ли, хотел быть женщиной только из-за этого.
- Чтобы носить смерть в крови?
- Да. Ну, чтобы ее не бояться. 
- Он что, думал, что женщины не боятся смерти?
- Нет. Точнее, да. Точнее, не знаю. Еще он говорил, что женщины по своей природе – древесны. Вот как дерево – с дуплом. Внутри дупла пустота, но ведь дерево от этого не страдает. Оно – просто держит в себе пустоту, и все. Это его смысл. 
- Дупло – это след разложения, если уж хочешь говорить метафорами. 
- Да нет, Франтишек так не думал. Для него в природе не было разложения, ну, как мы это понимаем.
- А как мы понимаем? Что природа – невинна? Или что в ней – все естественно? Круговорот черт знает чего – мышь съела зерно, коршун закогтил мышь…
- Нет, нет. Постой. Это какая-то ахинея. Понимаешь, это все вздор. Франтишек ничего такого в виду не имел. Он не наделял природу возможностью быть доброй или злой. Это не про законы природы… Он и женщин не сводил к такому вот биологическому произрастанию: мать-сыра земля, они ближе к природе, чем мужчины… Это же пошлость.
- А твой Франтишек был, конечно, большой оригинал. Это высказывание про дуб…
- Ну что же, что дуб. Это же просто метафора. Он мог сказать – кувшин или колокол, с тем же успехом.
- Я же говорю – манерничал почем зря. Но при чем тут смерть?
- Начнем с начала. Представь белое окно.
- Представил.
- И человека на постели.
- Ну.
- И его руки…
- Знаешь, мне надоело. В этом ни грамма смысла, убожество какое-то. И пошлятина. Смертный одр, руки. 
- Ты забыл про окно. И про женщину. 
- С дуплом. 
- Ладно. Мы же с тобой беседовали о смерти. Ты сам попросил рассказать про какого-нибудь великого человека, про его умирание… Что-нибудь из дневников…
- Я думал, ты расскажешь про Толстого. Или про Паскаля. Я, собственно, хотел… Меня интересует вот эта, самая главная минута, когда человек тут и уже не тут. У меня же ее нашли, эту проклятую болезнь… Ты же знаешь. Знаешь же! А тебе бы все кривляться. Ты и представить себе не можешь, что это такое… Я целый день… И ночь… Я и хотел понять… Просто поговорить с человеком… 
- Прости. Я знаю. Я не кривляюсь. Это правда.  
- Что правда? 
- Про Франтишека.
- А ему помогло, что он считал себя женщиной? Помогло, я спрашиваю? А?
- Нет. Не в этом дело. Я думаю, что он и женщиной себя не считал на самом деле. Точнее, так: он был и мужчина, и женщина. Он просто так объяснял друзьям, чтобы им было понятнее…
- Что понятнее?
- Что в нем было два сердца, что ли. Сердце мужчины, который воюет. И сердце женщины, которая вмещает. 
- А как он умер? 
- Самые последние мгновения?
- Да. Он что-нибудь говорил?
- Представь себе раскрытое окно… 
- И слушать не буду. Бред. С меня хватит. 
- Погоди. Ну вот, гляди, прямо побежал от меня… Осторожнее… Там переход очень мерзкий, светофор работает только по большим праздникам… А ты почему молчала все это время? Почему за меня не вступилась?
- За тебя? Еще чего! Скажи спасибо, что я не выложила ему все…
- Ну вот…
- Да, все. Про то, что ты врешь и не краснеешь. Про то, что… Как же мы теперь роман напишем? Если ты любой, даже самый непроработанный замысел тут же вываливаешь окружающим? А? Ну, как ты мог… Мы же так никогда ничего не напишем…
- Ну, это же не весь замысел. Там еще помнишь, сколько было… 
- Нет, ты рассказал главное.
- О чем это ты?
- Что его звали Франтишек, что он был поэт, что его друзья вели дневники… Там же интрига… Ведь впоследствии из этих дневников вытаскивают такое… А этот идиот-ипохондрик возьмет и всем теперь растреплет…
- Вот еще. Забудет, как миленький через полчаса, честное слово. И рассказ получился бредовый, он прав. Ни складу ни ладу, честное слово. Ну, мир? Мир, да?

- Мама, знаешь, мне снился сон. 
- Какой сон, деточка? 
- Очень сонный сон. 
- Страшный?
- Нет. Не знаю. Нет.
- А кто там был?
- Человек. 
- И что же он делал?
- Он не делал. Он был человек, и у него было очень смешное имя. 
- Какое?
- Я не помню. Смешное, как будто кто-то шепотом говорит в ухо.
- И что он делал?
- Я же сказала, что там этого не было. Там такое открытое окно.
- И все?
- Белое. А человек как будто капля из крана выливался, когда она еще не вылилась, а только начинает.
- Вот видишь, значит, он что-то делал.
- Нет.
- А больше там никого не было?
- Нет.
- А ему было больно?
- Кому?
- Ну этому твоему человеку?
- Это была я.
- А почему ты называешь его «он»?
- Мама, когда я буду ложиться сегодня, ты ночник не зажигай. Я не буду бояться.