В поисках дома

Район был один из лучших, так мне сказали. Вдоль домов стояли складчатые, широкостволые, светло-коричневые деревья (меня с детства учили, что дерево не бывает вообще, это должна быть сосна или бук, или ясень, а не просто «дерево», но я, к стыду своему, так и не узнала, как называются они, растущие на улице города Кали). После ледяной, каменной Боготы эти улочки, пропитанные растительными запахами, с красной, блестящей мостовой и яркими, постанывающими горлицами, показались мне наконец-то похожими на Латинскую Америку. Мне предложил пожить у него в доме человек, которого я почти совсем не знала, директор калийской консерватории по имени Хайме. Он жил здесь в двухэтажном доме под цвет деревьев, у него было свое место в жизни, темная окладистая борода и блестящие карие глаза.

Я только что приехала, мне предстояло найти себе жилье, найти хоть что-то, отдаленно напоминающее дом. А пока я вошла в светлую комнату с белыми стенами и одиноким столом под ситцевой скатертью. На полках косыми рядами поблескивали суперобложки книг по хиромантии и гармонии. Здесь было не то чтобы неуютно, а как-то голо, слишком много незадействованного пространства, слишком много равнодушия. Вот уже три года Хайме и его друг и бывший однокурсник Маурисио на двоих снимали это двухэтажное тихое жилище, не успевшее за все это время обрасти уютной плотью. Внутри было все – и картины, и кресла, и кухонная утварь, но это «все» не было подчинено общей цели и расползалось в разные стороны, как летающие тараканы, которых, слава Богу, в доме не водилось.  

Меня поместили на втором этаже, в комнате, где вообще не было никакой мебели – в углу простирался белый с желтым тонкий матрац, наводивший на мысли о лихорадке, беспомощности и высокой температуре. Окно давно не протиралось: сквозь подтеки давних дождей и пыль я разглядела вдали застроенный неказистыми хибарами склон горы – там был Юг, а, значит, бедные кварталы города. Я видела, как на веревках мотается белье и ходят хмурые женщины в подоткнутых передниках. Дело было к вечеру, но эпоха дождей и ветров еще не начиналась, и воздух поэтому казался прозрачным и струился, как дым от костра. Маурисио показал мне, где ванная, и сказал, что его комната располагается рядом с моей – я не слишком обрадовалась этому соседству, не знаю почему. Уже потом, когда Мауро вышел, а я прилегла на свой матрац и закурила, мне стало понятно, что так насторожило меня. Приземистый, с выпученными глазами Мауро мог смотреть только прямо – шея у него не ворочалась, и это создавало впечатление… очень странное впечатление. Я устыдилась своих мыслей, ведь это явно было результатом аварии или еще чего, о чем неприлично спрашивать. Впрочем, латиноамериканцы почему-то очень охотно повествуют о своих самых сокровенных болезнях и довольно-таки сомнительных происшествиях своей многотрудной жизни. Так что, возможно, меня еще ожидал рассказ о жизни флейтиста Мауро со всеми подробностями. Но все-таки было немного неловко, я понадеялась, что привыкну к лицу Мауро и его непривычной для меня манере в упор молча смотреть на собеседника. 

Идти на поиски квартиры надо было уже завтра – Хайме и Маурисио при всем своем неожиданном гостеприимстве, совсем не излучали то щедрое южное радушие, о котором мне твердили мои боготинские знакомые: город Кали представлялся им заповедным оазисом в пустыне привычного делового равнодушия столицы, которое они невольно умудрялись растянуть от берега Карибского моря до Тихого Океана. Как оказалось, они были правы. «Каленьос», жители города Кали, как раз и построенного недалеко от тихоокеанского побережья, были под стать боготинцам – никто не выходил из ворот, нагруженный вареной сгущенкой и кукурузным хлебом и не привечал малознакомых гостей – спасибо еще, что Хайме оказался таким сговорчивым. 

Я достала газету и еще раз просмотрела объявления о сдаче квартир. Меня интересовали только самые недорогие, так скажем. Я пересчитала деньги и принялась за вторую порцию курева – спускаться вниз мне не хотелось. Забавно, что когда впоследствии описываешь свою жизнь и набор всех действий одного дня, ты невольно выходишь независимым, чуть загадочным и ироничным: вот ты закурил, вот задумался о чем-то, вот перелистнул хрустящую газету… На деле все оказывается гораздо более немощным, одиноким и мятущимся: все твои поступки – просто обыкновенные, суматошные удары мотылька о нагретое стекло лампы. Я всегда немного завидовала героям книг, особенно женщинам – они все делают очень значительно и пребывают в легком самоупоении каждую описываемую минуту. Но, может, это просто издержки прозы. Одним словом, у меня было тяжело на сердце, мне было очень одиноко, и вид из окна на грязные, скудные кварталы совсем меня не вдохновлял. Я подумала, что потом сумею описать город Кали и смогу увидеть себя сверху, встроенной в целостную мозаику улиц, дома и человеческих отношений – пусть даже таких половинчатых, как мои с Хайме и Мауро. 

Матрас был мне немного короток – но это оказалось неважным, потому что среди ночи я проснулась от того, что комната накрыла меня, как пыльная, темная мешковина, жар шел откуда-то снизу и сбоку, лоб плавился, как стеарин той самой свечи, на которую тоже может лететь неумный мотылек, если очень захочет. У меня уже не оставалось сомнений, что матрас выполнил свое негромкое обещание и втравил меня в историю под названием «лихорадка». Это был приступ самой настоящей малярии или чего-то похожего. Меня трясло, как на мотоцикле. Я добралась до окна и попыталась его распахнуть. Распахнуть – громко сказано: рама не поддавалась, я перепачкалась в пыли и со злости чуть было и вовсе не разбила мутное стекло. Звать на помощь Мауро я не могла. Мне снова пришлось водрузить себя на опостылевший матрас. Дальше мне отказывает память. 

Я очнулась часов в десять утра, на голове у меня лежал поспешно тающий лазоревый пакет с немецким льдом. Маурисио как раз вошел в комнату, так что у меня появилась неожиданная возможность спросить его, что происходит. «Это денге» – сказал он, ставя на пол у моего изголовья чашку кофе с молоком. «Что?» – спросила я, смутно сопоставляя это слово с родным тюркским словом «деньги». Мне казалось, что я и вправду вполне могла заболеть от всех моих финансовых трудностей последнего времени, но речь, конечно, шла не об этом. Мауро, как выяснилось через секунду, имел в виду укус комара денге, вызывающего лихорадку, наподобие малярийной. «Дней пять придется полежать, - сказал Мауро задумчиво, - это так, за здорово живешь, не проходит». Здорово жить у меня не получалось уже давно – все последние полгода меня потрясывало на вулкане вымышленных и подлинных страстей. Последний день Помпеи наступил неделю назад, когда возлюбленный моего сердца и сын моей души вместо того, чтобы ехать со мною в Кали, развернулся и отбыл в неизвестном направлении, устроив мне предварительно небольшой скандал. Нет, видно, это не издержки эпистолярного жанра, это просто защита – отсюда и этот легковесный тон. В общем, ничего особо веселого в этом происшествии, убей бог, найти было нельзя.

«А как же квартира?» – спросила я, когда Мауро возник в дверях с новым пакетом льда, напоминавшим белое рыбное филе. «Займешься потом, – сказал он, когда сможешь. Когда лихорадка, не стоит думать о делах». 

Я и не думала, оно думалось само. Но жар и в самом деле не отпускал ни на минуту, приходили какие-то женщины, садились возле меня, разжигали на полу костер. Я уговаривала их не пакостить в комнате, они же мне отвечали, что в среде бедуинов принято согреваться на ночь глядя живым огнем. Я смотрела – их лица были наполовину закрыты темной тканью. Я приподнималась и пила холодный кофе. Женщины на время рассеивались. И все в таком же духе.  

У меня впервые в жизни был самый настоящий бред. Я не помню, что происходило вне меня – должно быть, Мауро как-то ухаживал за мной, приносил кофе, хлеб, менял лед, когда он начинал совсем уж бессовестно таять – а происходило это быстро, как говорят испанцы, и один раз «аминь» сказать не успеешь. Я встала на ноги через неделю; пожалуй, я даже гордилась немного моей романтической болезнью – по молодости лет мне представлялось, что болезнь как таковая может быть «романтической». 

Когда я в следующий раз вышла на улицу зеленого района Випаса, было восемь часов утра, стенали бежевые горлицы, и мокрые тротуары предвещали погожий, жаркий день с вкраплениями ливня. Мое одиночество стало мне не то чтобы привычно, а как-то незаметно – так, когда постоянно болит, скажем, запястье, иногда перестаешь понимать сильнее оно болит или слабее, и болит ли вообще. С газетой наперевес я шла по красному камню мостовой, потом на автобусе доехала до центра города, где вся неявная мистерия этого дня уже осторожно расставила декорации: пальмовую площадь с зелеными скамейками и каштановым готическим собором, молодых людей, томно прохаживающихся по аллеям с нотами в руках – недалеко располагалась консерватория – и потрепанные жизнью автобусы, с визгом приседавшие на остановках и отрыгивавшие каждый раз слипшуюся массу из людей и сумок.

Первый же дом, который был в моем списке (улица 15 квадра 10, надо ехать на автобусе), оказался пятиэтажкой, наподобие далеких, российских хрущевок. Правда, он был попригляднее – в нем недавно отремонтировали серые стены, и под ногами похрустывала пыль. Людей, сдававших квартиру на последнем этаже, уже не было – они ушли по своим делам, так мне сказал портье, и я с облегчением вышла. Вокруг блекло блестело серое пространство – должен был начаться мелкий, ни к чему не обязывающий дождь. Я пошла пешком. Всю дорогу до района Санта Марта – у черта даже не на рогах, а в более непотребном месте – я глядела себе под ноги, в надежде найти старый лотерейный билет. Я загадала, что, если таковой отыщется на пути, это будет нечто вроде знака свыше – я попробую сыграть в моментальную лотерею, благо они попадались на каждом углу города. Понятно, что замысел этот был продиктован отнюдь не сытой и благополучной жизнью. Но билетов не встречалось – встречались в изобилии опавшие, трубочкой свернутые листья, огрызки газет, даже женская туфелька, изъеденная сыростью, – все, только не билеты. Тоска по пристанищу во мне поднималась, как поднимается жар. Постылое житье в неприветливой, просквоженной ветрами Боготе, загадочный и не всегда теплый дом доньи Элены в Кайседонии, квартира Фернандо в городе Медельине, из окон которой был виден какой-то разрушенный взрывом административный дворец… Все чужие, чужие дома, где висят чужие гамаки, стоят на полке чужие фотографии или и вовсе ничего не висит, кроме скороспелой паутины по углам. 

Дойдя до угла 49 улицы, я прикинула, что вот этот дом, напоминающий спичечный коробок у самого края шоссе, это и есть вожделенное жилье за сто двадцать песо в месяц. Подъезд был ободранным и темным. По лестнице спускался отстраненный молодой человек в мятой рубашке. «Простите, сеньор, - сказала я, - здесь сдается квартира?» Он глядел на меня, как ленивый зритель на титры фильма, которые неохота разбирать – они так быстро мелькают, что за ними не угнаться. «Вам показать?» – наконец проговорил он, не отводя взгляда. Я кивнула. Мы вошли в узкий, темный коридор и поднялись по лестнице на второй этаж. «В районе Випаса по крайней мере деревья, - думала я, поднимаясь, а здесь – ни одного. Дом, как шиш, торчит среди шоссе Правда, невдалеке растут какие-то чахлые кусты…». Впрочем, отсутствие деревьев оказалось не самым большим неудобством. Заскрипела дверь, и мы вошли в пустую, черную комнату – мне так показалось, что она черная. Просто окно было под самым потолком. Мне сказать было нечего. «Наверху спальня». – сказал мой провожатый. «Где?» – сказала я, с ужасом взирая на дощатый, бурый потолок. «Там» – сказал юноша, пальцем ткнув в некое подобие деревянной лестницы в углу. Она скрипела, пела и постанывала, напоминая воркующих горлиц, обезумевших от любовного желания. Я поднялась наверх.