Майя

Устал я…
Зачем все это вам говорю? 
Так сами ж просили. А потом – мне теперь все одно. Я сам вас сюда привел, потому что… Жаль мне вас стало, вот что. Пошлепали, дураки, сами не зная куда. 
Да брось… Поздно говорить… Вы вот все болтаете, языком тесто месите, на Толстых ездите глядеть… Я? А я в Ясную тогда не ездил. Мне в одно местечко в Смоленской губернии поручено было съездить. Там наши разгромили лавку винную. А что, тоже тактика… Экспроприация, по-нашему – экс. Да не глядите вы на меня зверьми. Какой вот от вас всех прок? А я хочу вперед идти, пусть и кровью, и насилием. Скотство?  Нет в России иного выхода. Всех реакционеров нужно взорвать, к чертям…Не мытьем, так катаньем… Ну, хоть часть. Ведь сказано: Волю цари не дарят, да и парламенты ее не дают. Ее, волю, надо брать самим… Бакунин так сказал.
А, теперь все поздно…
Чудное что-то со мной творится. Вроде – глаза слипаются… Все мне кажется: вроде я во сне сейчас, и очнуться должен вскоре… Чудно. Вот только, что будет, если я во сне проснусь, а?
Клянитесь, что никому. Я знаю, вы на предательство не пойдете. Не такие люди.. Я вас давно знаю. Потому и привел. Потому и говорю. Может, преступление, да теперь поздно разбирать. Я вас права не имел сюда звать, мне невесть что и присудят за это, если вы разболтаете… И дело пропадет. Этого мне никто из группы не простит. Они не прощают. А, может статься, придется грех искупать… тактикой прямого действия. 
Плевать. Мне бы только до этого Закрюка добраться. Он здесь приторговывает всякой дрянью, к нему клиентура толпами ходит, шваль разная… И сегодня вон приползли, рвань. Удрали они. Разнесут они, что типография печатает, раскроют нас ни за так… До полиции дойдет. Все может случиться. Старик говорит – не знают оборванцы, через другой ход ползут, а сюда-то один Закрюк только знает лаз… Эх, старик, старик… Может, врет. Наши его точно порешат, если раньше сам не сбежит. А надо, чтоб не сбег.
И не проси. Сама же для Юры ты хотела узнать, кто он такой. Вот и узнаем.  Я обязан теперь. Каспий, ты встань тут…Ася… Шаги слышите? Идет. Идет он. Молчите.     

Со стороны (из угла, из-за вороха каких-то то ли листовок, то ли тонких, с мизинец толщиной брошюр) сцена со свечой казалась дурно замысленной, пошло сыгранной. Ох, уж эти незримые постановщики, все бы им побольше банальностей напихать, чтобы спектакль был таким же узнаваемым, как и двести, триста, тысячу лет назад… Свеча со стола лунными тенями опутывает троих заговорщиков, один, белый, взлохмаченный, что-то негромко говорит… Останавливается, словно бы позабыв, где это он, и снова принимается за свое. Двое других пытаются спорить – их лица воспалены, измучены ожиданием катастрофы. Поблескивают кассы со шрифтами, аккуратно на скамье разложены напитанные черным щетки, зыбится какая-то большая ивовая корзина, наполненная грязными губками, ходят по стенам банки с типографскими чернилами, какой-то валик… 
Какая пошлость… Из какой паутины слеплено все это… Огромный, обернутый пятнистым сукном цилиндр-пресс пахнул знакомо и пыльно и все раскачивал по стенам свой размноженный овал.   
Дальше думать некогда стало. Баюн ринулся в боковой коридор,  Каспий – за ним. Прокрались их ноги по кирпичу, потом где-то всхрип, звон, едкий, тягучий, как тянучка, запах из глубин дома. Машура подалась назад, увидела Асю за стопками непонятно чего, рванулась было к ней… Потом отошла и встала невдалеке. Она держалась за стол, потому что от волнения ноги ее тряслись и немели.   
Каспий на стене утроился – три фигуры, заполнивших все пространство, где еще можно было дышать, явились на штукатурке стены: двое – по бокам, волочат третьего. Голова у него качается, как елочный, хрупкий шар на нитке. 
- Лампу, лампу оттуда принесите, - пролаял Баюн, посасывая разбитую губу. Хотя, может, это он так улыбался. Машура оторвалась от стола, побежала туда, где старик. Вернулась, покачивая стенами, столами, тенями. 
Сцена накренилась кораблем, просияла. Высветились несколько венских стульев, жестянка, набитая папиросными окурками, вороха серой бумажной рухляди, черная грязь разводами. Все, что было в комнате, выскочило из мрака и зыбко задрожало теперь уже на потолке. Мир пошатывался. 
Баюн сумрачно достал из кармана длинную веревку, принялся прикручивать к стулу того, кто все еще качал разбитой у виска головой. Белобрысые жидкие волосы слиплись. Лица было не разобрать. Мягкие ноги, как у ваточного клоуна, разъехались под прямым углом.
- Эй, - позвал Баюн, доставая кастет, кладя его поодаль, на длинный, неуклюжий-стол-не-стол, а вроде того. – Вот, с полу подобрал. Пригодится. Очнись, шваль. Нечего тут ломаться. 
- А-а-а… Кому… Чего вяжешь-то, пустельга… 
- Ну вот и ладно. Очнулся, черт неспешный. 
Молчаливый Каспий все поглядывал на Машуру. Та закрылась кепкой, отвернулась, пальцы перекрутила так, что того и гляди, лопнут и разлетятся на мелкие осколки. Стеклянная статуя.
Ася подумала, что еще ни разу не видела бледного Каспия, растерявшего яблочный свой глянец в неизвестных коридорах. 
Баюн уселся напротив. Когда-то у него были светло-серые глаза, как прозрачные небесные впадины между крышами домов в апреле.
- Я буду тебя судить, мразь, - сказал он. – Готовься.
- Да что ж я сделал-то, Ванечка? – а ведь и впрямь глаза у него, как соски вымени – шершаво-белые глаза, пузырем, с черными игольчатыми зрачками посредине. Он, раззявясь, выхаркнул кровь, глянул с раздирающей горечью на пол. Осторожно подвигал прикрученными сзади к венской спинке кистями. 
- Откуда знаешь меня, говори…
- А ты не удивляйся так-то. Эх, Ваня, Ваня, хто ж тебя, милого, не знает тут? всякой кобелек бродячий опознать может, не то что человек…
- Какой ты человек… Мразь. Что делаешь здесь, отвечай. Чем торгуешь? Я ведь все знаю. Отвечай, сволочь, а не то…
- Ваня, ты бы помягче с ним. 
- Тихон,  молчать! Не лезь не в свое дело. 
- А ты бы послушался товарища-то по борьбе, Ванятка. Он тебе дело советует. Мордовать-то мы все умельцы, а вот доброе слово примолвить… 
- Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай, с каких пор ты здесь пасешься! Чего скалишься-то? Иль совсем непуганный? На Хитровке промышляешь и непуганный? 
- На всяку беду страха не напасешься, милок. Да и мы тоже ученые, не в лесу, чай, родились-то. Чего мне тебя пужаться? 
- Да я тебе… Я соберу товарищей, уж они с тобой управятся в два счета…
- А вот и неправда твоя, Ванечка. Товарищей я твоих знаю, могу добраться до тех, кто и поважней…
- Молчать! Какой я тебе «Ванечка» выискался! На что намекаешь, скотина?
Свеча, растерявшая свое мерцание в полновесном сиянии керосиновой лампы, вспыхнула, мотнулось жалкое пламя. Потухла.
- И намекать мне не надо, родной. Ты вот сюда прихондорил ночью, а того не знаешь, что я здеся уж год-два обретаюсь… Говорили люди из твоих, что больно ты глуп, горяч. Так чтоб я тебе на глаза не попадался. Ан, не вышло.  
- Кто это тебе про меня говорил… такое? Чем ты промышляешь, каторжник? Ты что же, наборщиков моих поганью травишь?
- Х-ххех, ишь, неласковый какой. Не трогал я твоих наборщиков, другой народ найдется. Тоже и из ваших сюда шляются втихаря, дай Боже.. А чем промышляю.. Что ж, секрета большого нет… Торгуем потихоньку каплями дурманными, кокаинчиком-марафетом… 
- Дурманные капли… Капли… Хлорал-гидрат? Ты это продаешь? 
Это Машура вышла наконец из своего угла. 
Белоглазый мотнулся на крик. 
- Ишь, ведь верно парнишка распознал… Ученый. Сам употребляешь иль как?
Она что-то произнесла одним швырком, понять было нельзя.
- Юра, – Баюн злобно повернулся на стуле, – не лезь ты. Какой еще хлорал-гидрат?..
- А для радости для счастья он, значит… Что ж такой дурачок? Ужель не слышал никогда?
- Это снотворное, – проговорила Машура едва слышно. – Но его еще употребляют для… Это дурман, наркотик.
- А что ж, наркотизьм – вещь приятная, – откликнулся белоглазый. Он харкнул опять, повернулся, уставился на Баюна. Тот сидел, как пришитый.