Майя

О том, как легко спрятаться под священным покрывалом Изиды и  как непросто сбросить его даже при большом желании

 Веки у нее так опухли от слез, что закрывались сами собой, как у больших нарядных кукол, умеющих говорить слово «мама». Беда только, что именно этого слова сказать было некому. 
Ася долго сидела перед зеркалом, втирала в щеки пудру, подкрашивала ресницы. В пять ее ждали в особняке, и она готовилась к этому свиданию, как одуревший от страхов и злобы солдат к вылазке в лагерь врага. Она вооружалась ненавистью, иссушающим желанием все разузнать о Юриной гибели, в которой Галахов – теперь она это знала – был подло и страшно виновен. Она решилась лгать и делать все, что он велит, лишь бы узнать правду, что свинцовой гирей была прицеплена теперь  к ее сердцу.
«Буду врать тебе, буду смеяться. И писать фальшивые твои стихи буду, чтобы разузнать все о тебе. Ненавижу», - шептала она неистово. В зеркале царило злое и томное отражение, дымные волосы, словно капюшон, покрывали лоб, прятали в тени бледные щеки, хмурые, решимостью налитые глаза. 
И только уже вставая, Ася ухватила в отброшенном назад озерном пространстве иной комнаты острый промельк алой шали, карие стрелы, золотые змеи и, суеверно, по-птичьи отпрянула вглубь комнаты.  Нельзя было ей думать о Майе. Нельзя. Майя владела тайной своего облюбованного миром бытия и могла спутать все карты, заградить дороги мести, разрушить и скорбь, и страх, и память о Юре.
Он смеялся. Он сидел в своем жестком кресле за столом и смеялся. Его лицо Ася знала наощупь. Ресницы сделались чернее от смеховых слез. Тонкие губы блестели. 
- Нет, это поразительно… «Болотный экстаз» Альманах индивидуальной мысли и  индивидуального искусства»… Какое очарование. Ты видела? Впрочем, для того, чтобы обрести индивидуальное искусство, им, беднягам, надобно заиметь хоть одну какую-нибудь завалящую мысль, пусть даже и не индивидуальную… А этого-то как раз у них и нет. 
Он отулыбался, откинул альманах в сторону и посмотрел на Асю. Та стояла в проеме кабинетной двери, пытаясь заставить себя пройти, сесть, заговорить.
- Я говорил тебе, что будут дела. Сядь. Ты мне напоминаешь месяц, только что зародившийся, ущербный… Нет, прости, как это можно… Не ущербный, а робкий, неяркий. 
Теперь он вновь щерился. Мокро и бело посверкивали зубы. «Боюсь его. Как она его называла? Зигмундом? Зигмунд… Подходящее имя. Рыцарское. Звериное».
- Ничего не думай лишнего,  –  сказал он. – Существуют разного рода игры, вот и все. Вот сейчас мы с тобой должны продолжить и тесным узлом завязать нашу… Она, кстати, как ты знаешь, очень недурна. Отменная игра. Пришлась по вкусу сотням избалованных душ. Сядь. 
- Что? О чем ты говоришь? Почему завязать тесным узлом? Ты про Майю Неми? С ней что-то должно произойти?
- Умница. Ася, выпей, пожалуйста, вина и подойди ко мне. Здесь, на столе, видишь ли, лежит дивное письмо. Братец Ивана Бунина постарался. Помнишь разговор в «Агониях»? Высказывалось страстное желание познакомить Ивана Алексеевича с судьбой и стихотвореньями загадочной Майи Неми. 
- Но тебя же там не было, в «Агониях»… В тот вечер, я помню, ты как раз ушел очень рано…
- Ася, у всех стен, как тебе известно, есть уши. Еще у них есть глаза и губы,  –  он сегодня все время усмехался, улыбался и смеялся. Даже непохоже на него как-то. – Так вот, академик и писатель Иван Бунин почтил Майю Неми открытым письмом. Оно напечатано в «Русском богатстве». Майя поразила его воображение… К тому же, он только что возвратился из дальних странствий, и всякая экзотика еще не успела ему приесться. Нам это на руку. Прочти, пожалуйста. И сядь поближе. Вот так. 
«Милостивая государыня Майя! Письмо мое уже несколько странно тем, что, не зная Вашего отчества, я счел для себя возможным назвать Вас просто по имени. Это, надеюсь, искупается отчасти тем, что такое имя в сопряжении с образами Ваших стихов – уже искусство, и, значит, мне выпала честь обращаться к Поэзии как таковой, во всем ее таинственном значении. 
Я приветствую Вас, как приветствуют сестру: русский поэт – поэта, обретшего свой выразительный, женственный голос за пределами России. 
В сущности, мне, как художнику и жадному до странствий человеку, в Вас интересно все: Ваша столь тщательно скрываемая от посторонних судьба, Ваш голос, Ваш облик,  –  словом, вся Ваша жизнь. 
Впрочем, не подумайте, что я бесцеремонно покушаюсь разгадать Вашу загадку: Вы, словно Изида, прячетесь за душистой тканью своего покрывала, и в этом, возможно, и заключается своеобразие Вашего поэтического дара. Но все же…
 Встреча Ваша с Россией будет неполной, если Вы откажетесь увидеть тех, кто знает ее сердцем, а не проездом, из окна вагона.
Я много путешествовал на своем веку, плавал на Цейлон, был в Сирии и Палестине. Индия для меня всегда означала многое. Именно как для русского человека, потому что страна, соединяющая в своем пантеоне столь разных богов и веками хранящая разнообразные традиции веры, прошла трудный религиозный и философский путь… Столь же прекрасна младенческая непосредственность ее сказаний, но все же, на мой взгляд, эта страна утомилась от пройденных дорог. 
Вы для меня – воплощение этой древней мудрости и младенчества души. Ваши йогические стихотворения представляются мне волшебными. 
По моему наблюдению, где-то на перепутьи душевном русские и индийцы соприкасаются более, чем остальные народы, и заповедное место этой встречи – именно сочетание темной загадочности нашей и детского сердца. 
Итак, пусть эта встреча случится в действительной жизни литературной Москвы: я буду ждать от Вас»…
Дочитывать Ася не стала. 
-  Ты видишь, - Галахов курил уже вторую папиросу, и в ее дыме представал каким-то домашним, безобидным и предсказуемым. – Ты видишь, нас выманивают из норы. Думаю, письмо это не одним Буниным писано. Я имею в виду с подачи многих и многих. Видишь ли, твоя таинственность, моя дорогая, начинает уже раздражать общественность, и это дивно. Но пора медового месяца миновала. Теперь нужно подбросить дров в эту печь. От тебя требуется ответ. Причем, такой, который заинтригует всех, стоящих за этим… хм, шитым белыми нитками посланием и заставит их вновь заобожать тебя с нездешней силой. Не так ли?   
- Но как? Что мне писать? Он же просит о встрече? Не могу же я…  –  тон Галахова сбивал ее с толку. Сегодня он казался развязнее, чем вчера.