Майя

Как Ваня-Баюн чуть не схватил простуду, а Аля Муромцева прислала подруге нежное письмо

Необходимо было умыться, переодеть платье. Началась среда, день, которого Ася так боялась. Во дворе снег был уж заметен в аккуратные кучи, в дворницкой горел свет.
Кто-то окликнул ее от подъезда. Оклик прозвучал в холодном воздухе, голос был тревожен и знаком. В двух шагах от нее, без шапки, в распахнутой на груди студенческой шинели стоял Баюн. Ася еще не успела испугаться, поглядев на него, но что-то уже подсказало ей, что он стоит здесь долго, потому что пряди волос его как будто заледенели, он был небрит, и снежинки оседали на потемневших щеках и возле злых губ.
Он тяжело пошел к ней, не отрывая взгляда, и на этот раз это было совсем уж неприятно.
- Где вы были? – вопрос прозвучал так, будто больше всего на свете он хотел наотмашь ударить ее, но сдержался.
Ничего не отвечая, возмущенная Ася, хотела было пройти мимо, но странное желание увидеть и услышать новое  удержало ее на месте.
- Ваня, что случилось? Что вы тут делаете, ведь вы замерзли…  – невнятно сказала она, думая лишь об одном: она знает, что случилось, и случилось оно, похоже, уже давно, с самого ее приезда.
- Я жду вас с ночи. Где вы были? Где? Говорите!
Он схватил ее за руку и не отпускал. Снег сыпал на них обоих, во дворе не было ни души.
- Почему я должна отчитываться перед вами? Ваня, вы забылись. Мне холодно, дайте мне пройти…
- Где вы ночевали? У кого? – упрямо спросил он, удерживая ее за рукав. В глазах Баюна проступило качающееся прозрачное марево – когда он раньше смотрел на нее в кружке и на улице, в его взгляде сквозило что-то похожее. Сейчас оно все густело, словно внутри у него гудел ветер, разметывая тлеющие угли, и дым от них заволакивал зрачки.
Не было ничего проще ответа,  что ночевала Ася у Маши Поляковой, с которой он сам же ее и познакомил, но ей померещилось прямое оскорбление в этих решительных вопросах. Поэтому она промолчала, пожала плечами, и открыла дверь подъезда. Баюн посторонился, но едва она вошла, как услышала, что он поднимается за ней. Оглянувшись, Ася увидала, что пряди волос его мокры, хоть выжимай, и талая вода мочит ему лоб и веки, стекает на грудь, но он и не думает осушить капли платком. Он шел вверх, глядя на нее так неотрывно и смутно, что Ася остановилась.
- Авдотья Михайловна дома? – спросила она у него, стараясь не показывать, что немного испугалась.
- Дома, –  Баюн тоже встал посреди лестницы. Ладонь его скользнула по перилам, ушла в карман шинели. – Она собиралась потом уйти, к сестре поедет…
- Ну, потом и я уйду,  – с облегчением сказала Ася. – Ваня, право, какой вы странный… - прибавила она уже спокойно, вновь начиная подыматься.
- Я странен?… А не странен кто ж? – услышала она за спиной насмешливый и словно не очнувшийся от холода  голос Баюна. –Погодите, Ася, я открою, Авдоша на кухне, не услышит.
В прихожей горела лампа.
- Авдоша! – крикнул Баюн, закрывая дверь. Никто не отозвался.
- Ушла, - сказал он медленно, будто припоминая. – Да, я позабыл совсем, что она еще на заре встала, уехала.  Я так долго ждал вас, все в голове смешалось… Ася, я спросил вас, где вы были, а вы не ответили… Скажите.
Что-то из прочитанных книг всколыхнулось в памяти и ушло. Руки у нее почему-то начали дрожать, и сумочка упала на пол. В дальней комнате потрескивал от тепла паркет.
Баюн поднял сумочку, положил  осторожно на подзеркальник.
- Ася, вы меня боитесь? Почему? Почему вы не хотите мне сказать? – Она стояла, возясь с задвижкой у своей двери, теперь уж по-настоящему чувствуя напряженье этой тишины и этих вопросов. Он подошел сзади и ждал.
- Ваня, вы меня и впрямь пугаете… Чего вы хотите?
- Правды. Скажи мне правду, с кем ты, говори… Скажи мне только, с кем…  – она не успела подумать, что это «ты» прозвучало дико и вульгарно, а приказ – просто страшно, потому что он развернул ее лицом к себе и обхватил руками, прижав к двери. Полуоткрытая дверь подалась, но не распахнулась. Он уже не думал ее ни о чем спрашивать, от него пахло сыростью, снегом, папиросами, яростью. Вырваться от него не было никакой возможности, он пальцами трогал ее губы, раздвигая их, бешено гладил по волосам, кусал и целовал, задыхаясь. Капли, сбегавшие с его лица, мочили ей щеки, текли по горлу, по платью.
Всей тяжестью он придавил ее к двери, расстегнутая шинель обволокла ее горячей сыростью, и Ася с трудом высвободила руки, чтобы обнять его за шею, и сама начала целовать его в рот, в глаза, в колючий, влажный подбородок, а он отчаянно расстегивал и разрывал ей на груди платье, сдавливал плечи, весь дрожа, гладил бедра и сдавленно, с рычанием плакал – или, может, это лишь так казалось, потому что лицо его было мокро.
Когда дверь не выдержала, и внезапно, сухим ударом раскрылась, они оба, не устояв на ногах, упали в комнату, на ковер, на подушки, на раскиданные по полу книги  и журналы, которые Ася в спешке позабыла убрать, уходя к Маше. Это их не остановило.
Он бормотал: «Ты видишь, видишь, теперь ты никуда от меня не денешься, никуда… Ты – моя, моя, для меня, убью тебя, если попробуешь уйти… Убью… ножом убью тебя, застрелю… Радость моя, радость моя, радость моя…»
Не в силах справиться с дыханием, она заплакала навзрыд, сама не понимая, почему. Лежа на ней, он целовал ей щеки и поливал их слезами, и никто из них уже не понимал, в чьих рыданиях они оба тонут. От шинели пахло теперь морем. Сладостными всхолмьями земли набегала боль, раскачивалась, делалась непереносимой, постыдной, пунцовой, тающей. А он, уже зная теперь, что ей никуда не уйти, шептал, не сбиваясь, в ритме горячечных и сильных своих движений: «Никогда. Никогда. Это все мое… Мое… Мое…»
Она почти не помнила, как оказалась потом на постели. Сквозь неодолимую дремоту, сразу упавшую на нее после всего, она сознавала с трудом, что Баюн поднял ее на руки и куда-то несет. Сказалась бессонная ночь, сказалось тревожное чувство вины, будто кого-то она предала, нарушила обещание… Сон был похож на полуобморок, и ей казалось, что она отвечает Баюну, а он что-то говорит восторженное или злое. Так ли это было или нет, проверить не было никакой возможности. Перед глазами шли ряды печальных лиц, обрамленные черными рамками, и жарко окутывал ее запах Черного моря, где стоит гора Карадаг и лежат безрукие камни в человеческий рост – зеленоватые деревья с обрубленными ладонями, в истоме бормочущие далекие слова о страсти и предательстве.
Пунцовые лепестки, как бумага, шуршали на простынях, подушка пахла цветами. Это гробовые розы устлали постель. Это Баюн закрывает ей ноги тяжелым парчовым покрывалом. Это каменный пол в доме Галахова покрыт осколками фиалок и гвоздик… Это не весна, это ладан. Это не праздничные курения, это дымятся угли в горле говорящего. Кто-то отвел влажные волосы ей со лба, ставшего бледным, белым… Машура… Кто-то целует ей веки… Теперь она знала, что чувствуют те, лежащие в церкви, когда их целуют…