Майя

- Ну! Чего калякать-то. Главный он и есть главный. А когда мне Муравьев покойный про жидка этого разобъяснил, ну, что он наркоманит, описал мне его… Я чегой-то его и не вспомнил даже. Все вы на одно лицо…  Мало ли тут у меня жидков ходит, эфирчик-бром покупают, на всех памяти не напасешься… Ну, дал я ему для жидка того-сего. Чтоб поглотал-понюхал, когда заваруха вся начнется.
- Юра не мог! Это все страшная, жестокая ложь!
- Каспий, воды… Закрюк, сволочь, убью тебя, выродка!
- Вона, как барышня разомлела… А какой-такой Юра? Я про Юр-то и словом не обмолвился. Разве что жидка звали… Не помню я… Муравьев не сказал. А через два дня вызывает на двор: мол, гляди, какую Овадий штуку ввернул: в доме этом одна актриска живет, известная. Тоже из наших. Так Овадий  ее и выдвинул: в эту, мол, все влюбились, прошу покорнейше… Оба два: и жидок будто, и Полярник. И она не отказала, все сыграла потом преотлично… На отпеваньи-то, в храме божьем… бойкая такая дамочка… 
- Это ты к ней плакаться ходил потом, к ней? Ну, отвечай же!
- Ах, вы и об этом известны, голуби мои милые? Что ж, ходил. Ходил не отпираюсь. Куш в любом местечке сорвать можно. Особливо, ежели слезу подпустить…
- Она тебе денег давала?
- А то. Ей-то, барыне расфуфыренной, тоже неприятно, когда к ей приходят… Напоминают.  
- Ладно… А Муравьев что? 
- А что Муравьев? Он должен был неизвестным офицером наряжаться, в киятеры ездить, этой самой актриске пукетцы презентовать. Чтоб все думали, что сердечная присуха, то да се. Чтоб позаковыристее, поантереснее все было. И чтоб потом, когда жидка вашего-иуду грохнет он, решено было, что двое из-за одной бабы поцапались. Ведь Сашка-Полярник, он тоже с пукетцем пришел. На условное свиданье, значит, как в стишках. А из пукетца – револьвер, и каюк! А потом цветочки Овадий-то велел в подъезде кинуть – возле жидка, то есть. Будто, мол, приходил офицер, поцапался с ним, и – глядите, люди добрые, –  в спешке пукетец-то и выронил…
- Каспий, дай ей воды. 
- Маша, Машенька, приди в себя, ну, пожалуйста… Маша!
- Я… в себе. Я все слышу. Пусть он доскажет.
- Может, хватит уже?
- Нет. Пусть говорит до конца. Пусть про себя расскажет.   
- А ты-то что должен был делать там, тварь? Твоя какая роль?
- Да невелика, а все моя. У Муравьева занятиев хватало – он по киятрам таскался, а меня свел он с толстеньким баринком, тоже, говорил, из ваших, из верхов. Так что я тоже-с… Не лаптем щи хлебал… Тот мне и денег надавал и как следует разобъяснил, как, мол, и что, и какая моя часть будет.  Мужик там у двери сидит… Так я знакомство по указке свел, поил его чуть не месяц… А ввечеру, в день условленный я ему капель дурманных этих, вон что барышня опознала, в водочку подмешал… Ох, и храпел же он у меня, голубчик! Потеха…
- Почему… Почему ваш отвратительный Овадий все это так устроил? Почему не мог просто… казнить, раз решил? К чему все эти измывательства – театры, заговоры, офицеры, гвоздики? Ведь это гнусно!
- А ведь верно, барышня, говоришь! Точное твое слово. И откуда ты знаешь? Гвоздики, гвоздики Полярник ей в киятер носил и с пукетцем гвоздичным на условное свиданье похирял, ей Богу!
Ты откуда ж умная такая? Подожди… Или ты… Уж больно на жидовочку похожа….

Когда вышли из типографии, тяжело и беспробудно светало. Маша опиралась на руку Аси, такой же молчаливой, как и ночью. В переулке у полуразрушенной стены кто-то мирно валялся под дождем. Было не по-хитрованскому пустынно, мутно и безмолвно. 
Серый, серый Баюн, весь согнувшийся, как дерево в непогоду, подошел к ним и сказал:
- Маша, вот что. Ты его не слушай. Юра был чистым. Никакими такими вещами он не занимался. Он не покупал кокаин… И эфир… Это кощунственно – так думать про Юру. Закрюк это сочинил, Маша. Это он так… Чтоб красивей вышло.
Машура вскинулась, локоть, прижатый к асиному боку, колотился, как выброшенная на землю рыба, глаза – высохшие озера, заволоченные тиной, песком, грязью. 
- Значит, не было этого? Всего – не было? Он… Юра… не был? 
Баюн,  еле тлеющий во мгле, теневой, прозрачный, наклонился к ней. Каспий встал рядом.
- Был он, – тяжело, на одном выдохе сказал Баюн. – Был. Я сам его видел здесь несколько раз тогда, давно. Он просил молчать. Я все понял. И я не мог. Это же тайна. Мы клятву даем. 
- Почему, почему ты Закрюка отпустил, Ваня? – Каспий тряс его за плечо чуть не со всей от ночи оставшейся силы. – Как ты мог его отпустить после такого рассказа? Подумай, а твои товарищи… А дверь почему не запер,  типографию-то? А этот Овадий Януарьевич ваш, надо же разобраться, что это все значит…
Баюн, не оборачиваясь, наискось вымахнул рукой, будто отрезал кусок воздуха. 
Все это тени. Юра – тень. И Маша. И я. И Каспий. И Баюн – длинная, убогая, бездарная тень… Овадий Януарьевич Здухач один, похоже, и плотяной, и костяной, и сущий.  

Медленно двигались к площади,  в желтом дурмане бывшей ночи пошли-потянулись огромные дома. Из окон свешивалось тряпье, комки бумажные вместо стекол торчали. Пар. И снова – двери.
Одна из них раззявилась, как дурацкий, тупой рот и все содержимое трактира, казалось, выпало наружу – столько гомона, дыма и несообразной ни с чем мельтешни и вони выбросило на мостовую. Баюн шел внимательно, поглядывал по сторонам, но двигался он, как механическая большая кукла, и волосы его совсем потеряли вид, стали шафранного, ядовитого, смешного цвета. Каспий и Ася с Машурой шли за ним быстро, не оборачиваясь, не вслушиваясь. 
Со ступенек трактира кто-то громко взвизгнул. Баюн расслышал свое имя. В вечном тумане Хитровки лицо звавшего расслаивалось, он отворачивался, прикрывался козырьком. 
- Эй, эй, малой! Ваня! Спасиба от Закрюка велели передать!
- Что говоришь? – Баюн остановился, и стали все они, ожидая.
- Чего? Да подойди, говорю! Тут тебе от Закрюка посылочка!
Баюн не подумал поглядеть на своих. Подошел он к кричавшему, будто играя, делая все те же нелепые и тупоуглые движения головой, плечами, локтями… Весь – из деревянного какого-то тумана. Петрушка. 
В один миг эти его движения сделались еще страннее и смешнее, потому что он наклонился медленно к мостовой и пустился разгребать заплеванную землю. Тот, кто звал его, кинулся наутек с такой стремительностью, что по дороге ногой задел оседающего тихо Баюна, а, может, и нарочно пихнул… 
Лоб с правой стороны у лежащего был так ярко залит кровью, что в непреходящих сумерках она тоже мнилась чем-то кукольным, балаганным… Кастет победно сверкал в луже неподалеку. 
Каспий схватил лежащего под руки и попытался поднять. Баюн был тяжел и подниматься не желал. Он поморщился и махнул слегка рукой, как тогда, полчаса назад, у дома, разделенного пополам тайным ходом. 
- Это он моим же кастетом меня… Как я не уследил, – сказал Баюн шепотом.
Каспий плакал. 
Машура все пыталась оторвать  под вязаным жилетом кусок рубашки, чтобы перевязать.
- Ваня, ты слышишь? Ваня, ты… Мы тебя доставим в больницу. В Обуховскую. Там Машура  всех знает… Мы тебя, Ваня, доставим…
- Нет. Опусти. 
- Маша, Господи, у него там…
- Я вижу. Подержи ему голову. Осторожно… Что это мокрое?
- Это ты плачешь.
- Ах, да. Подержи еще…
- Нет. Я точно говорю. Оставьте… Еще есть время…
- Ася, он вас… Он тебе хочет что-то сказать.
Лежит, весь лоб уже мокрый. И повязка машурина сбилась глупо-глупо на макушку. А глаза серые у него. Серо-лазоревые. 
- Настя… Настенька. Нагнись. Не бойся ты  меня теперь.
- Я… не боюсь.
- Боишься. Ничего. Это пройдет. Настя, ты прости. Это я ради тебя все. 
- Что? Что?
- Ради тебя. Я как твое лицо там, на спуске увидел… Настя, я не мог тебя вести, куда ты решила… Мне тебя спрятать хотелось, чтоб ты… Чтоб я… Вот я и повел вас… туда… к старику. 
- Молчи. Не говори. 
- Нет. Время… Знаешь, был такой где-то бог времени… Бог дверей и всех начал. Вот разве у него теперь просить, чтоб мне на тебя еще немножечко поглядеть… А? Настя моя…
- Ванечка. Ваня. Вот я тебе руку дам. Ты видишь? Я тебя за руку держу. Ваня, посмотри на меня.
- Я не могу уже. Я засну…
- Не надо.
- Попроси… у него… чтоб еще немного… времени…
Когда Баюн выпустил ее руку, и кровь его сделалась ярче, Ася поняла, что он был настоящим. 
Он был взаправду, был когда-то, уже в ином, окончившемся, времени, как Рождество и речка Тигода, холмы и земляничные овраги, наломанные в мае вишенные ветви и вода, вода, вода.