Майя

Как певец любви и наслаждения читал стихи в неподобающем месте, и как Ася отказалась быть музой поэта

Уже подходя к дому в Трубниковском – еще не совсем проснувшемуся, хмурому – она вспомнила, что так и не спросила у Маши, почему Галахова называют Юриным учителем. Еще она вспомнила, что новая ее подруга ни словом не упомянула про него, хотя про народ из кружка упоминала не один раз и про других каких-то людей тоже. Тут ко всем сложным звукам – внутренним и внешним – примешались еще и другие: ернические голоски за спиной на панихиде по Юре, чуть подхмыкивающий баритон Даниила Лукича, зовущего ее в среду, в пять к Сигизмунду Ардалионовичу… И сразу же все остальные звуки ушли, и остались только эти, и на миг сделалось тошно, будто она куда-то провалились.
На курсы пришлось пойти, иначе бы мучения умножились – к ним прибавились бы еще и мысли, что она обманывает дядю Ивана Федоровича, исправно высылавшего деньги и короткие письма, в которых писал он больше всего о делах в типографии. Лекции были серьезные, и сейчас профессор рассказывал про испанскую мистическую поэзию шестнадцатого века, про поэтессу и великую визионерку Терезу Авильскую. Ася слушала его напряженно, но слова доходили до нее какими-то нерасчленяемыми слипшимися кусками, и, хотя тема ее увлекала, вдумываться сил не было. Она решила, что почитает потом Веселовского – про мистиков – и с этим ушла, еле досидев до конца.
Кроме надвигавшегося на нее страшного визита к Галахову, тяготила ее еще и встреча с Алей. А встретиться было надо – раньше и дня не проходило, чтобы подруги не встречались, хотя бы на полчаса; и так и шло, собственно, с июня-месяца, с самого Асиного приезда из Доброго. Аля могла удивиться и огорчиться таким невниманием, а огорчалась она всегда как-то не в меру круто. Да и что греха таить – очень волновал Асю этот ее разговор в церкви с Даниилом Лукичом: что же он ей все-таки поведал, и что она теперь думает об Асе?
Чуть помедлив, она позвонила у ворот. Полаял немного из конуры ленивый Тузик, не желавший вылезать на холод. Слуга Ерофей, оказавшийся почему-то во дворе, отворил, и Асе сразу же показалось, что выглядит он больно помпезно: на голове надет новый картуз, а на физиономии отпечаталась мутная важность.
- Что? – спросила она у него, проходя по мощеной кирпичом дорожке и, как всегда, поражаясь новомодной отделке особняка: Аля настояла, чтобы были сделаны английские водостоки, сняты с окон старые наличники и рамы вставлены большие, крашеные в желтый цвет с блестящими крепкими стеклами. Кусты в саду были острижены, и тяжело мотались на ветру старые, еще с прошлого века висящие качели – можно поспорить, что скоро Аля прикажет их снять.
- Поэты пришедши, - таинственно сказал Ерофей, скосив глаза в сторону.
Ася растерялась.
- Какие еще поэты?
- А первые, – ответил ей он, открывая обитую кожей дверь. – Первые люди в Россеи.
Господи ты Боже мой, кто бы это мог быть? Она тайком от Ерофея, чуть было не перекрестилась, но он вращал глазами и вихлялся на ходу во все стороны, и, казалось, ни на секунду не выпускал ее из виду. Очень бледная, Ася хотела войти в полутемную залу, где нашло себе приют Алино сверкающее пианино и лежала распластанная барсова шкура – подарок профессору от какого-то не в меру восторженного поклонника. Эта шкура всегда мучительно напоминала Асе непропеченный блин комом, и от непоэтичности этой метафоры ей каждый раз делалось немного стыдно перед Алей, которая уж бы наверное сравнила барса со звездой или пролитым небесным молоком или чем-нибудь в этом красивом роде.
На этот раз в зале что-то творилось. Там, собственно, довольно часто было шумно: к Але приходили приятели и подруги-консерваторки, она пела, сидя за пианино (Ася иногда думала, что можно петь немного потише и помягче, но вслух никогда этого сказать не осмеливалась). За инструментом Аля сидела, чуть расставив колени, и била по клавишам с такой властностью, что делалось за них страшно. Пахло здесь духами «Идеал» и нагретым мехом. И вечно топилась печь.
Но сегодня в зале происходило что-то необычное, это было сразу понятно. К плотному, устойчивому аромату духов примешивался на этот раз тяжелый растительный запах – но гадать о нем не надо было, потому что прямо на паркете грудой лежали увядающие фиалки, и слышались откуда-то взволнованные, восторженные голоса и пианино. Больно отозвались внутри эти цветы, тут же слившись с теми пунцовыми в гробу и сухим дыханием машиных трав. Страх не проходил. Ася робко оглянулась и заметила, что Ерофей грузно, на цыпочках отступает к лестнице.
- Стой! – раздался вдруг откуда-то чей-то теноровый, трепещущий голос. – Стой, варвар!
И сразу же музыка исчезла, и из свечами освещенной залы на Асю выскочила румяная, взблескивающая жемчужным ожерельем подруга. Оживлена она была отчаянно, на самых высоких нотах.
- Аська, ты? Погоди, постой…
- Почему свечи? Что у вас случилось? – Ася встала на пороге, не решаясь шагнуть.
- Бальмонт. Там, – выговорила Аля горделивым полушепотом и оглянулась на Ерофея.
- Как?  Бальмонт… – Облегчение было огромным.
- Да так, очень просто… Зашел в гости. Уже два часа, как он у нас, – Аля повела плечами, прищурилась, как ни в чем не бывало, но лицо у нее горело от приятных впечатлений. Видно, это визит не рассматривался ею, как «просто» гости. – Ладно, заходи, если он позволит…
- Что значит, «если позволит»? А где он?
Ерофей своевольно подошел к двери и жадно вслушивался. В зале шло какое-то шебуршание, шепот. Потом полновластный и слегка писклявый голос сказал:
- Поэт желает видеть варвара у своих ног. Подойди и встань у стены с канделябром.
Раздался тихий смех, кто-то нежно вскрикнул.
- Да зайди же, Ерофей, если Константин Дмитрич велит, – раздраженно, еле слышно приказала Аля.
Ася хотела последовать за ним, но не тут-то было.
- Я же сказала: погоди, – и Аля ушла в залу.
За окнами уже беспросветно вечерело. Слово «ноябрь» зацепилось за слово «нетопырь», такое же встопорщенное, серое. Асе никогда не доводилось видеть нетопырей, но по всему они должны были напоминать нечто летучее, как мелкий снег, и большое и сизое, как тучи.
- Зовите, что же вы! Немедленно зовите! – снова прозвучал откуда-то капризный голос, и ей подумалось, что, наверное, Людовик Четырнадцатый был таким –  Король-Солнце. А Бальмонт ведь тоже… Она совсем недавно держала в руках по-прежнему знаменитую его книгу «Будем как солнце» и почему-то бессознательно ожидала увидеть в зале совершенно голого экстатического человека, худощавого, со вскинутыми ввысь руками, как на обложке. Однако, никакого человека там не обнаружилось.