Майя
Как божественная Майя Неми, войдя во вкус, принялась кружить голову не только избалованной московской публике, но и своей создательнице
- Настя, ты что, так и будешь меня каждый раз на пороге держать?- Как ты – Баюна?
- Откуда ты знаешь?
- Тетя написала мне, что он к ним приезжал, искал меня. Оставил им для меня письмо. Там он и пишет, что приходил к тебе…
- Нет, все-таки на этот раз впусти меня в дом. После таких известий…
- Мы же собирались в Новодевичий погулять, а потом… Дивная погода, и кроме того…
- Настя, мы с тобой видеться стали через пень колоду. Сразу едем гулять, как нанятые, спокойно посидеть не можем. Ко мне ты боишься, понимаю. Ты очень изменилась. И каждый раз – ты заметила? – выдумываешь глупый предлог, чтобы меня в свою квартиру не впускать. Что там у тебя – груды ворованного золота, что ли?
Маша, похудевшая, в сером своем весеннем пальто стояла в прихожей. На воротнике вздрагивали полновесные капли – там, на улице только что прошел крупный скороспелый дождь. От машиных перчаток, от губ и щек веяло какой-то страдальческой свежестью, будто ветер Юриного ухода навсегда пропитал ее кожу, одежду, голос. И как всегда Ася глядела на нее с невыразимой тоской, в которой они обе сливались, становились чем-то единым, и Юра тоже был с ними, нежностью, тайной и горем.
- Я не буду… больше, – невпопад, по-детски сказала она. – Проходи, я рада.
- Дай хоть пальто снять, – весело, с облегчением проговорила Машура, оглядывая прихожую. – Ну, здесь смотреть нечего, здесь я уже была… не раз…
- Я чаем тебя угощу, хочешь? – проходя мимо зеркала Ася не удержалась – и снова, незаметно, воровски оглядела свое яркое отражение. От пушистых, блестящим пеплом взвеявшихся волос, от смеющегося пунцового рта, разноцветно сияющих глаз, от всего этого словно украденного облика делалось жутко и дивно, и май казался синим, и белоснежным, и изумрудным и алым…
« Узкий, далеко идущий, старый Путь лежит передо мною… найден мной… По нему мудрецы, знающие Брахмана, Идут в небесный мир, вверх, освобожденные… Говорят, что на этом пути есть белый, синий, красновато-коричневый, зеленый и красный цвета…»
Вот только красновато-коричневый цвет притаился не здесь, а где-то за зеркалом. В мае не было его. Он остался там, в зиме.
- Настька, у тебя прямо-таки неслыханная квартира! Ковры… А какой камин! А вид из окна! Вся Москва как на ладони! Настя, признавайся, ты тогда зимой ограбила Галахова?
За все прошедшие месяцы Ася по-настоящему научилась одному: не вздрагивать и не бледнеть, кто бы не произносил при ней имени Сигизмунда Ардалионовича и еще одного – выдуманного.
- Что-то вроде того, – она улыбнулась, отбросила волосы назад. Тонкие руки, длинные пальцы. «Узкий, далеко идущий, старый путь лежит передо мною… Юра, Юра…» – Это на дядины деньги, – солгала она. – Дела в типографии успешно идут, вот и…
Маша прошла по ковру, как по залитой светом поляне, села на длинную, низкую тахту всю в подушках, в обрывках вышитых птичьих крыльев, клювов, головок.
- Ты опять будто в жару, – Машура говорила просто, но что-то другое восклицали ее безудержные глаза. – И в прошлый раз, и в позапрошлый… Но сегодня ты вся горишь огнем. Ты влюбилась?
- Да… Нет, что ты выдумываешь? Просто май, и мне хорошо, и…
- И Баюна тебе, конечно же, ни чуточки не жалко…
- Посмотри, какого я Ибсена чудного купила. И Брюсова новую прозу. И патефон – хочешь потом послушаем Варю Панину? Ты цыганщину любишь? А Юра любил? – Ася ставила на солнечную скатерть хрустальные вазочки, чашки, блюдца, звон, журчание, запахи пастилы, пирожных…
- Нет, мне не жалко, – она чувствовала, что Машура всерьез ждет ответа. – Не жалко, но… Сама не могу понять. Страшно? Тоже нет. Я тебе дам письмо его прочесть. Это не страх, это вроде того, что я его в свою жизнь впустила, а как выпустить не знаю. Не знаю, где дверь, – говорила она, пока Машура читала.
- Он сумасшедший, – Маша чуть брезгливо отложила в сторону клочок бумаги. – Я тебя понимаю. Он какой-то психический. Погляди, как он фразы строит, будто задыхается от злости. И подписался-то твоим именем! Но вместе с тем… – она качнула головой, как глиняная кошка-игрушка. Ася бросилась ее обнимать.
- Не будем про него, Кошурка, ну его, в самом деле! Расскажи, что у тебя.
Она видела, что на Машином лице, будто в списке заранее намеченных вопросов, проступали еще не прозвучавшие слова, толпились сомнения и неясная тревога.
- Ну, что… – Машура справилась со всеми этими непрошенными гостями своего сердца, вздохнула. – Дело Юрино хотят закрыть. Преступника так и не нашли. Искали на совесть. В Москве такого нет. В Петербург делали запрос – та же история. И в других городах… На нем был мундир артиллерийского офицера. Невысокий, рыжеватый, губы, знаешь, словно распухшие… Слышали, как он представлялся: «Михаил Авдеевич Полярный»… Нигде нет такого. Нигде. Спрашивали эту твою Смелицкую – мне следователь сказал – но она, оказывается, даже фамилии его не знала: мол, какое ей дело, мало ли дурацких поклонников у актрисы! Только и известно про него, что эти мерзкие, проклятые гвоздики… Приносить гвоздики в театр! Дурновкусие, пошлость… – Машура говорила словно бы из сна. Ася хорошо знала этот ее удаленный горем голос – так происходило всегда, едва речь заходила о Юрином деле, о подробностях убийства.
- Я, кстати, познакомилась со Смелицкой, – Ася придвинула подруге облитые белой глазурью пирожные. – В редакции «Агоний». Она совсем не производит впечатления пошлой и…
- Постой, постой. «Агонии»..? Это же журнал Галахова. Значит, ты с ним по-прежнему…
- Да я и не скрывала от тебя никогда. Мы ходим туда вдвоем с Алей Муромцевой, дочкой профессора консерватории, и на музыкальные вечера…
- Ты очень изменилась, – Машура, как всегда предпочитала идти напролом. – Нет, не подумай, в лучшую сторону. Ты стала смелее, напористей как-то… И ведешь теперь самую светскую жизнь. Одеваться стала по-другому. Дружба с Галаховым. Вечера. Редакция… Но ты же раньше эту Алю на дух не выносила?
Ася махнула рукой.
- С ней удобно, она, видишь ли, всех знает. И ко мне ее отношение изменилось… в лучшую сторону. Мне стало легче с ней, не то что раньше. Например, когда мы в редакции «Мусагета», она…
Тут Маша схватила ее за кисть руки, да так резко, словно испугалась, что забудет что-то из ряда вон важное.
- Ты говоришь – редакции, «Мусагеты»… Настя, ты теперь в этом мире – своя. Ну, почти своя… Неужели ты ни разу не попыталась поговорить с кем-нибудь о своих стихах? Ведь ты же сама говорила, что Галахов… Ведь стихи – это очень важно, важнее всего!
Молчание. С сахарницы сама собой упала серебряная крышечка.
- Машурка, ты сама стала, как настоящий следователь. К твоим вопросам молниеносным никак привыкнуть нельзя.
- Нет, Настя, ты не уворачивайся. Я тебя знаю, ты плохо врать умеешь. Неужели ты не говорила? Как бы Юра огорчился… Он верил, что поэту жизненно важно заявить о себе миру, заставить выслушать себя…
- Я не могу.
- Что – не можешь?
- Теперь – не могу.
- Теперь – когда?
Ася выбралась из-за стола. Ее лицо было оживлено этим через край бьющим пламенем, которого Машура не понимала.
- Что ты городишь? Настька, я тебе уже говорила когда-то, что вы с Баюном – отличнейшая пара, оба с точки съехавшие.
- С какой точки?
- Так у нас медички говорят. Неважно. Это значит…
- Что я безумная. Нет.
- Тогда что все это значит?
- Сейчас.
