Майя

О том, что исступленное желание мести порой может сослужить весьма двусмысленную службу

Проникнуть в особняк с черного хода не составляло труда. Да, о встрече заранее условлено не было, ну и что с того? Очень часто в редакции, чтобы не вызывать излишних разговоров, они с Сигизмундом уговаривались о свидании через Даниила Лукича. Тот подсаживался к Асе, и прожевывая что-нибудь сахарное (пирожные и конфеты любил, как сам говорил «бесстыдною любовью») сладко подхмыкивал: «Сигизмуд Ардалионыч спрашивает: так завтра в шесть, а? Дивно, чудно, очаровательно, так сказать…  –  и во всеуслышанье. –  И переводики из Хуана, так будем говорить, Боскана к четвержочку… Дайте пальчики поцеловать…»
Но теперь это все не требовалось. Она войдет сама, прислуга ее отлично знает (там, собственно, не целый штат прислуги, а  один низкорослый калмык, проворный и бесшумный). Как зовут этого слугу, Ася понятия не имела, но и объясняться с ним не было никакой нужды: она к Сигизмунду Ардалионовичу по срочному делу. 
От гнева слова, которые она приготовила для этого самого Сигизмунда Ардалионовича, разлетались кровяными феерверками, и входя в дом с черного хода, Ася смутно ощущала свою готовящуюся бессловесность. Это мучило ее сильней всего, она сжала руку в кулак, чтобы ногти врезались в мякоть ладони, и очнулась. Почему-то никто не встретил ее у порога, дверь была приоткрыта, в беленом коридоре гулял незнакомый запах – ветра, лихорадочной поступи, духов. Пустота в коридоре звенела. 
До кабинета Сигизмунда Ася шла как вор, скрутившись в жгут, стараясь не стучать каблуками, не дышать, почти не жить. На повороте коридора дыбилось  что-то черное, ползучее, вставшее на дыбы, выпучившее разбегающиеся лапки. Почти споткнувшись об него, Ася нашла в себе силы разглядеть полураздавленное насекомое: перчатка, самая обычная дамская перчатка оброненная: два пальца загнулись, три распластались на полу, как увядшие лепестки. Лепестки тех черных цветов, падающих вниз, со страницы галаховского журнала. 
Дверь кабинета всегда была плотно закрыта, но видно что-то и впрямь переменилось в одночасье: из щели текли и разбегались два голоса. Женский капризно и быстро низал слова, было похоже, что  он балансирует над пропастью и вот-вот туда сорвется. Второй голос был резкий, медлительный, вкрадчивый, сухой, непререкаемый, певучий: голос Сигизмунда. 
- И ты должен что-нибудь предпринять. Слышишь? Я объясняю тебе: этот белоглазый наглец, этот мужик заявляется ко мне на квартиру…
- Это совершенно невозможно.
- Но это так! Зигмунд, это почти призрак, почти мертвец, он тоже из этих… Скажи, он сумасшедший? 
- Нет.
- Зигмунд, но я тебе сказала… Ах, не надо мне твоего вина, не смей меня успокаивать…  
-  Ты можешь выставить его взашей.
- Зигмунд, я боюсь. Я знаю, он вряд ли сможет что-нибудь доказать, но огласка… Но моя репутация… И если прислуга что-то узнает? А за себя ты не боишься? Зигмунд?! Впрочем…  – тут она засмеялась, и Ася узнала ее. – Я полагаю, что ты не боишься.
- Он больше не придет.
- А если все же придет?
- Он смог к тебе пройти, потому что консьерж спал или отлучился куда-нибудь, вот и все… В следующий раз…
- Нет, консьерж, это мерзкий мужик, был пьян, как тогда… Как в ту ночь… Мервецки пьян. Зигмунд, этот белоглазый говорит, что ему жаль погибшего, что хоть он и сам содействовал…  но все же он любил «умерщвленного» – представь, он называет его так!  –   и не может теперь жить…
- Скотина. Вечные игры. Как ты могла опуститься до разговора с ним? Он, конечно же, вымогает у тебя деньги? 
- Зигмунд… Нет, не надо. Отойди. Он захлебывается от какой-то любви к «умерщвленному», б-р-р, какая мерзость… Он плачет, Зигмунд, он рыдает до хрипоты, как пьяный…
- Он и не может быть трезвым, так я полагаю… Это особая форма опьянения…
- Я не могла не дать ему немного денег… Совсем немного, поверь… Но если он… снова…
- Ты – вне подозрений. Чиста, как агнец.  Гони его взашей – и дело с концом. 
- Ах, да выйди ты из своего окаменелого бесчувствия, в конце концов! Я женщина, я тебе друг, и больше, чем друг… Ах, Зигмунд, ты ужасен со своим этим ледяным умом… Бедный погибший юноша, то, что случилось, ужасно, но ведь он сам в этом виноват…  Эти мерзкие гвоздики раскиданные вокруг…
- Ты так это произнесла, будто это не твои слова.
- Да… Зигмунд, ты прав. Это он так сказал. Белоглазый. Он сказал: «Умерщвленный был сам виноват» и начал выть. И мне пришлось… двадцать рублей… Боже… Боже мой, это нестерпимо. Но все ради тебя.
- Он не явится больше. Я позабочусь об этом. Что же касается…
- Зигмунд, когда ты так смотришь, я уже ничего…  
Что-то вздрогнуло в воздухе и зазвенело. Это бокал ударился о ножку стола и разбился вдребезги. Дрожащая Ася на секунду четко увидела срывающийся в бездну хрусталь, красные лепестки вина на полу. Крадучись, вместо лица ощущая натянувшуюся и готовую лопнуть маску, она начала отступать к  двери. Перчатка все лежала на полу. От излишнего осторожного усердия Ася задела ее краем юбки, вся передернулась и, больше уже не заботясь ни о чем, побежала. 
У самого порога кто-то плюшевой лапой схватил ее за плечо: кто-то мягкий держал ее и не пускал. От него пахло чем-то ресторанным и дорогим. Это был Даниил Лукич. 
- Ах, Даниил… Лукич… это вы, как замечательно, что это вы… Просто очень отлично…  –  Она говорила так, будто расшатался внутренний винт, до того завернутый до отказа. 
- А-асенька,  –  протянул он нежно,  –  что это вы? Запыхались, как будто… Почему вы здесь? – спросил он неожиданно. Это было немного странно. Ведь кому как не ему знать, что Ася – частая гостья  здесь, в особняке. Он же доверенное лицо Сигизмунда… Зигмунда. «Бедный юноша… То, что случилось, ужасно, но ведь он сам в этом виноват…»