Майя

Но уже через неделю было солнечное утро, мокро сиявшее на улицах предзимним светом, изо всех сил колотящее бледными лучами по застывшим лужам, словно прачка по вздутому белью. Ася торопливо шагала по Тверской – нога уже не болела – спешила  на встречу с Алей Муромцевой. У той были свои, загадочные дела в университетской домовой церкви, какие-то встречи, репетиции, Бог знает что еще. Аля очень просила прийти в церковь с самого утра, поэтому медлить было нельзя. Ваня-Баюн от самого Трубниковского попросил разрешения проводить, сказал, что все равно в университете ему надо встретиться кое с кем. Он в своей потрепанной студенческой шинели шел рядом, временами внимательнейшим образом взглядывая на свою раскрасневшуюся спутницу. Горько-желтого цвета волосы, остриженные по бокам в скобку, выбивались из-под фуражки.
Баюн был на две головы выше Аси, весь крепкий, волосы – словно сентябрьская трава. К его глазам Ася никак не могла привыкнуть – цвел в его сером взгляде какой-то прозрачный сумрачный аристократизм, хотя был Ваня Власов отпрыском неславного купеческого рода, торговавшего гвоздями и рессорами, и из университета был вот уже три года как выгнан за непозволительное революционное поведение. Правда, держал он на паях с товарищами небольшую типографию в одном из пречистенских переулков, вел знакомство с издателями, с художниками, был небезызвестен среди студенческой братии. Выпускали они большей частью книги Скитальца, Короленки, Горького и народных поэтов – для людей простого звания. Баюном его прозвали за пристальный дар общительности. Он с издателями заговаривал с ходу так, что мог убедить даже самого прижимистого и хмурого, и со всеми остальными налаживался беседовать таким манером, будто доверял всецело, и вас тотчас же подкупала эта душевная гладь, прямодушие, бесстрашие. То и дело он был в отъездах, возвращался с блестящими глазами, говорливей, чем обычно.          
Не выдержав, Ася тоже поглядела на него и засмеялась:
- Что это, Ваня, у вас волосы, словно березовые листья осенью, точь в точь такой цвет…        
- А это от солнца, - весело сказал Баюн, примеряясь к ее шагу. – Я ведь, Ася, все детство на юге провел, в самой Одессе. У родителя богоспасаемого моего там торговлишка была кой-какая. Сухо там, жарко… Вот мне солнце волосы и повыжегло… А у вас, Ася, волосы – темные, какие-то, Бог его знает, словно дым…
- Да, у меня дома такого солнца не встретишь… – Ася знала, что Баюн поймет, где это «дома», потому что называть Любань, и Ручьи, и Доброе лишний раз ей не хотелось, слишком далеки они были от Поварской иТверской, от зеркальных с золотом стекол магазина  Елисеева, от всех этих кондитерских и ресторанов с модными названиями.
- У вас дома все по-другому, там простоты много, - сказал Баюн, и Асе с благодарностью и удивлением поняла, что он ответил на ее тоску, говорит с ней о Новгороде, о Добром.
- Вот когда я там был у вас, лет пять уж будет, - продолжал он задумчиво, - дядюшка мне ваш ух как понравился! Мы его с товарищами прозвали «Наш первопечатник Иван Федоров», и он-то ничего, не обижался… Какой он у вас, Ася, человек… Увлеченный, дела своего нипочем не отпустит, не предаст… Ведь первый он решил открытки-то с видами русскими издавать, с портретами бедноты, странников, народа! Истинно первопечатник! Все переписку вели мы с ним… А там и потянулись за ним здесь, в Москве, открыли свое дело…
- А после и я приехала… - улыбаясь, сказала Ася. Ей хотелось говорить про дядю, но что-то в сердце сопротивлялось: важно было оставить эти мысли и слова для себя.
- Ну вот и пришли мы. И что это вам в церкви делать! Все это гниль одна, обман. Я вот что еще, –  заспешил он, видя, что Ася совсем было собралась его покинуть.
- Ваня, мне спешить надо. Меня ждут.
- Погодите, на два слова… У нас тут сегодня к вечеру будет собрание кружка нашего. Вы не пугайтесь, ничего там грубого нету. Собираемся мы, песни поем, об издательском деле говорим, о народной жизни, о философии, еще есть у нас идея журнал сделать… Сегодня вот доклад  Миша Блюменфельд прочтет, как раз про значение графа Толстого для мировой общественности… –   и, видя, что Ася смотрит на него с опаской, – Право, приходите! Давно уж на языке вертелось вас пригласить, да только все не получалось, уж слишком боялся я, что откажетесь… У нас народ хороший, дельный, скучать не будете… Ну, как? А то дядя ваш просил вас занимать всячески… Придете?
В университетской домовой церкви святой Татианы было почему-то холодно и пахло, как и подобает, «дымом праздничных курений». Так писал в своих стихах Юрий Поляков, одареннейший юноша, найденный мертвым в подъезде некоей загадочной дамы.
Входя и невнимательно крестясь, Ася думала над словами Баюна, что «все это гниль и обман». Сама она при мысли о едком духе ладана и «Господи, помилуй» чувствовала, как все в душе у нее мешается – строгая боль сплывается в одну неподъемную глыбу со страхом и мучительным благоговением. Ей очень хотелось, чтобы Бог был, но услышав «Приди и вселися в мя» она каждый раз слышала, как звучат изнутри другие, задушевные слова, невнятные, протестующие, отторгающие этого невидимого духа, которого надо было призывать, чтобы он «вселился».
Это все было страшно и дико; все, кроме маминого Евангелия в синей бархатистой обложке, из которого по вечерам она вычитывала из псалмов мирные кусочки про «злачные пастбища» и «воды тихие», представляя яркие скаты холмов и пунцовые рябиновые зарницы над крышей конюшни и дальним колодцем. И «возьму ли я крылья зари и переселюсь на край моря», и «как лань желает к потокам вод», и многое еще, что выпевалось дивными стихами и не ударяло душу виной и ужасом.
«…Он говорит, что Церковь - «обман», и мне и впрямь не верится, что Творец может быть хоть немного похож на это… Но ведь это же не просто так, давняя традиция, иконы, Византия… «Золото в лазури»…
Но лез ей в голову кощунственный «византийский зад московских кучеров», весь в серебре и небесно-голубом – слова, недавно читанные в каком-то красивом, холодным мелом пахнувшем журнале –  а никак не рассуждения о божественном. Лучше не думать. «Вот Аля что-то в этом находит… Она даже поет иногда на литургиях, поет в хоре, и все знают и восхищаются… Она счастливее. Она видит то, чего я никак не могу разглядеть…» Но тут Алин звонкий голос эхом отпрыгнул от церковных, в ажурном, темном золоте стен, и Ася забыла, что еще хотела себе сказать.    
- Здесь будет отпевание Полякова, - Александра в накинутом на голову кружевном черном шарфе, с родинкой на щеке, в тонких перчатках, тоже угольно-черных, казалась в полутьме какой-то блоковской Фаиной, незнакомкой, «заслонившей всех нарядных, всех подруг».