Майя

Нельзя было вспомнить, откуда и как она выбралась на двор. Нельзя было объяснить себе, что произошло, но оно уже случилось. Это было похоже на то, как если бы проткнули иглой воздушный шар. Шаром был кокон, в котором скрывалось судорожное, не стыдящееся людей смятение. Это лопаются и тлеют на глазах невидимые перегородки, отделяющие от оскаленного пустотой мира тело и все, что, горячее, существует внутри. Тот, кто умер, мог меня защитить. Тот, кого нет, мог нас оградить. Он мог читать мораль, быть несправедливым, сердиться, но он был большим, был рядом в мире книжных магазинов, разлинованного полозьями снега, розоватых фонарей на Тверской, страха и песен про «мы пошлем всем злодеям проклятье»… И что-то еще… Что-то еще… Как будто все, что близко, обнажилось, как в  анатомическом атласе, и видишь сочленения бесполого тела, красные жгуты мышц, а кожи нет. Как страшно… Как бесприютно… Как холодно…
Асе было и вправду очень холодно – несказанно холоднее, чем на заре, на станции Козлова Засека в ожидании поезда. Ее знобило, пока она, не разбирая, куда идет, почти вбегала в опустевшую аллею, лишь бы подальше от шума за спиной, от голосов, тяжелым хором выведших: «Вечная па-а-амять, Ве-е-ечная па-а-амять, Ве-е-ечная…» Низкий бас падал все глубже, уходил под землю, куда сейчас они закопают кого-то, кто был очень важен… Идут каменные Софья Андреевна со своей складной палочкой, Душан Петрович, врач…Не им, а мне он был важен… Мне, а почему я не знаю… Я не знаю… Мне страшно, мне так страшно…»
Она торопливо шагала по аллее, запинаясь о замерзшую глину, чувствуя весь холод дорожного снега будто оголенными ступнями. Она готова была бежать в какую угодно даль, лишь бы не видеть и не слышать, как все опускаются на колени перед небольшим заколоченным гробом, как щелкают затворы кодаков, постукивая, крутятся ручки синематографических аппаратов, как мается презираемая всеми полиция в нескольких шагах от раскрытой могилы и подскакивающий, быстрый человек  готовится сказать краткую речь о том, почему хоронят здесь, а не в усыпальнице графов Толстых…
Потом был черный пруд у самых ворот, а по левую руку, в Нижнем парке за деревьями – другой. Неприютная вода, словно позабытый колокол,  раскачивалась от ветра и хлопала о берег и плетеные стенки купальни. Там Асе пришлось остановиться, потому что ноги ее не слушались. Как-то внезапно воздух из белесого сделался мутным, сумеречным. Немного подождать, а потом – снова идти, идти вперед.
Сперва намечалась самая скучная снежная с грязью распутица  с ледяными лужами посредине, но заморозки крепко сковали расползшуюся было дорогу. Асины каблуки теперь, когда она шла совсем одна, сухо стучали о землю. В не разбирающей пути тоске она бессознательно старалась идти быстрее, но от этого лишь больше запиналась, скользила, обрывалась в продавленный многими тонкий, стеклянный лед. Ей казалось, что вот точно так же еще недавно стучала мерзлая земля о плоскую крышку гроба. Приходилось ковылять, плестись еле-еле, и от этого становилось почему-то страшно. Но в кармане шубки важно дремало синее мамино Евангелие с золотым обрезом, такое теплое на ощупь, шелковистое, как покой. Трогая его мирную, нежную гладь, Ася чувствовала, что надо было просто собраться, не думать ни о чем, просто идти. Важно было одно – дойти до станции, сесть в вагон третьего класса, на который денег как раз хватало, и ехать назад, домой, домой. Ася совсем почти не помнила ни этих изб вдали, ни однообразных берез вдоль обочины. Но скоро и они стали не нужны, растеклись, помутнели. Стемнело.
Сначала она пыталась не обращать внимания на темноту, которая как будто доносила до нее далекий говор и шум множества людей. Наконец-то ритм был найден, она пошла, как ей представлялось, ровно и хорошо, но это был обман, и поняла она это только тогда, когда в нескольких шагах замаячил извивающийся чернильной кляксой  изгиб дороги. Знакомый изгиб говорил, что и полпути еще не пройдено. Она остановилась и судорожно прислушалась.
Никого и ничего вокруг не было. Пустое молчание отрицало в этой вечерней бесприютности и оставленности даже самое себя. Нельзя было поверить, что здесь еще недавно брело столько людей. Асе сделалось страшно, но этот нынешний страх теперь уже не подгонял ее – он одним ударом вбивал  тело  в дорогу, и нельзя было пошевелиться. И синее Евангелие уже не помогало. Этот страх был  иного свойства  –  такой всегда приходит тревога, опасение за жизнь, за тепло, за себя. Асе вдруг стало понятно, что она – посреди одинокой, изнурительной дороги во тьме, в незнакомом месте, далеко от людей и улиц. На холмы далекие, добрые эта земля не была похожа нисколько. Она была другая, и взгорья у нее были не те. Осенние поля накануне сильных морозов, что и при свете дня в деревне наводят тоску, по ночам особенно бескрайни, а лес, окаймляющий их, жуток.
Теперь Асе уже хотелось обратно, к людям, к голосам, пусть даже они и говорят что-то ненужное и утомительное. Но поворачивать назад было неумно. Стук и огни станции были бы сейчас самыми желанными гостями в Асиной душе, но, куда ни погляди, всюду еле теплились уже знакомые тощие стволы берез, полз сумрачный ельник, стелились неровные колеи. Сердце начало колотиться и мешало идти скорее.
И весь мир этой земли, не дыша, уставился из темноты на ее скорченную страхом, мечущуюся внутренне душу и чего-то ждал. Потом Асе подумалось, что не одни только добрые люди съехались сюда, на похороны. Вполне могли красться в ночи любопытствующие, злые, с холодными сердцами – злодеи, высматривающие поживу. Когда это невеселое соображение предстало перед ней во всей своей очевидности, Асе почудилось, что земля дрожит от ужаса.
- Глупости. Это просто от страха. Какой позор… Ну-ка, соберись и иди. Вперед. Как не стыдно, – сказала она себе одеревеневшим, надтреснутым голосом.
Он дико и чуждо отозвался во мгле и тумане дороги.  Под ногами по-прежнему все ходило ходуном, тряслось, как в ознобе. Шум, идущий сзади рывками, все густел, ворчание делалось плотным, слышались взревывания и визги мотора. Через минуту непредставимый, радостный свет фар запрыгал по колеям туда-обратно, захватывая в своей щедрости уже не страшные призраки берез.
- Ах, какая я… Это же люди, автомобиль… Люди… – Ася вскрикнула полным, счастливым голосом, взмахнула неловко руками, уступая путь…
Он, подрагивая всем своим железом, взвыл и грузно пролетел мимо, в окне резко обозначились встряхиваемые усталостью и ухабами головы каких-то равнодушных людей.