Майя

Ася встрепенулась.
- Сколько себя помню… Я выйду, я ведь могу доехать…
- Этого заведомо делать не стоит, – ответил Сигизмунд Ардалионович. – Тем более, что мы уж далеко уехали.
- И на что вам эта станция, – ввернул терпеливый Даниил Лукич из кожаных подушек сиденья. – Холод… Вон, глядите, какой снежище повалил…

Над передним окном автомобиля разреженно, небыстро плыли снежинки. Хорошо различимые в свете фар, они садились на окно и становились прозрачным стеклом. Молчаливый шофер вел автомобиль несуетливо, на совесть – вокруг опять ровно и уже нестрашно проносились мрачные поля. Вот пролетел свет других фар, близко послышался мотор.
- Это опоздавшие едут, – пояснил Даниил Лукич, смягчая улыбкой торжественность тона. – Хоть могиле его поклониться… Какой был человек, какой человек… Одно слово, скала, философ…
- И печатались?
Ася не сразу могла понять, что вопрос Галахова адресован ей, а не снегу за стеклом. Но она поняла.
- Нет, никогда.
- Отчего же?
- Я… Мне кажется… Казалось, это не надо.
- Почему?
- Я не думала, что надо… – сказала Ася, теряясь от этого властного допроса. Даниил Лукич промолчал. Галахов больше ничего спрашивать не стал. Он перестал щуриться на Асю, отворотился. Она же, в крайнем смущении, спросила у прежнего своего собеседника:
- Мы где это сейчас едем?
- Должно быть, скоро Серпухов, Асенька, – Даниил Лукич с удовольствием потер ладони. Они сухо зашелестели, напомнив шорох палых листьев. Слово «Серпухов» почему-то представилось Асе тоже сухим и успокаивающим. Она подождала, натянувшись внутренне, как струна, не скажет ли Сигизмунд Ардалионович что-нибудь о стихах. Но он не сказал. Ася краем глаза заметила, что Даниил Лукич прислонил голову к подушке и начинает дремать. Страдая от скрытой застенчивости и мучаясь желанием покоя, Ася посидела очень прямо, послушала свист колес. Потом, незаметно для себя, уткнулась в угол сиденья и перестала бояться и ждать. Она спала.
Мутно, в неотпускающем смятенное сознание сне она видела пробегающий по векам свет, слышала голоса и вздрагивала от ветра и холода, когда дверца впереди хлопала – кто-то вылезал, с кем-то беседовал, снова садился, ехали. Рука правая противно, по-дорожному затекла, но освободить ее не было никакой возможности – нельзя было проснуться. Сны были необычайно яркими, будто и не сны вовсе, а картинки в волшебном фонаре. Представало в середине лба какое-то темное, безрадостное поле, росло, становилось величиной с небо, гасло. На горизонте высвечивался дом с колоннами, ветхая терраса, спорили о Льве Николаевиче, волновались. Говорили, что он написал роман, новый, прекрасный, никто не знал, и только после смерти его нашли почему-то в кладовой. Роман был про женщин. Ася так и очнулась с этими невнятными словами, что роман – про женщин, и что он прекрасный и написан как в старые времена.
Но очнулась она у себя в комнате. Во сне ей хотелось обрадоваться, что вот, оказывается, Лев Николаевич писал-таки художественное в последний год; обрадоваться, что предстоит такое удовольствие – много страниц, пахнущих типографией, новое спасение от одиночества, Толстой… Она подошла к   письменному столу и начала искать книгу среди бумаг, но все время натыкалась на только что купленные тоненькие сборники стихов. Это были все неизвестные ей имена. Она читала названия и сразу забывала, помнила только о романе Толстого, помнила, что заложила его куда-то, но куда… И эти назойливые стихи все время лезли под руку, и от досады уже хотелось сбросить их одним швырком со стола, кого-то позвать, спросить…
Мягкий, участливый голос будил ее, склоняясь, как над колыбелью:
- Асенька, Ася, проснитесь, пожалуйста… Мы уж почти доехали. Куда вас отвезти прикажете?
- Трубниковский переулок… – произнесла Ася, раскрыв глаза и видя сквозь двойной обман стекла и сна фонарные брызги,  изукрасившие мокрую мостовую, угол церковной ограды, подворотню.
- Это где же вы в Трубниковском живете? – спросил ее неугомонный Даниил Лукич, подбирая разъехавшиеся полы пальто. Ася вздрогнула. Сигизмунд Ардалионович повернул голову и смотрел на нее, нимало не смущаясь и не отводя взгляда.
- Я… Трубниковский, 14…
- Это что же, не дом ли профессора Муромцева? – голос Даниила Лукича посвежел, приправленный почтительным и радостным удивлением.
- Да, я, видите ли…        
- А вы, часом, не дочь Сергея Васильевича? Что-то я припоминаю… – продолжал Берви, а Асе меж тем казалось, что ее вдавливают насильно в кресло.
- Дочь, - сказала она.
- Значит, Ася Сергеевна Муромцева, - качал головой Даниил Лукич.- Сигизмунд Ардалионович, как же мы это с вами, а? Не спросили сразу, не догадались…
- Не Ася. Анастасия, - тускло произнесла она.
- Ах, Анастасия… Это хорошо, отлично. И стихи пишите… Вы уж простите, что мы сразу, так сказать, не распознали…
Но она уже выбиралась из автомобиля, подбирая шубку, стараясь не глядеть на Галахова. Он все смотрел.
- Трубниковский 14… Славно, славно, - говорил меж тем Даниил Лукич. – Ах, так поклон же вашему папеньке знаменитому, самой что ни на есть низкий поклон… Как же не знать мне профессора, виделись давеча в Музыкально-теоретическом обществе, еще про вас он обмолвился: дескать, дочка – талант… Ах, какая вы Асенька, молчунья…  Не правда ли, Сигизмунд Ардалионович, а?
Ася стояла возле ворот. Ей было жарко. Одной рукой она придерживала платок, другой невнятно прощалась со своими нечаянными  избавителями, слабо маша зажатой в кулаке перчаткой.
Галахов отрывисто наклонил голову. Он не стал выходить из автомобиля, не сказал ни слова. Потом он отвел взгляд, и они уехали, слава Богу.