Майя

- Для всякого культурного русского человека эти места значат так много… Это наша Мекка… – пылко и сурово откликнулась та, но сразу же осеклась, спотыкнулась и ниже наклонила разгоревшееся от ходьбы длинное лицо, отвела горестные свои, блестящие глаза.
Асе стало немного стыдно. Стыдилась она, собственно, своего неумения кстати ответить, но все это тут же выскочило у нее из головы при виде прямо спиленного, с боковым могучим отростком вяза. На шее у него болтался колокол. Вся осанка дерева напоминала старого прирученного оленя. Прямо перед процессией виднелась обветшалая терраса, дальше неуютно и сыро брезжили службы, какие-то пристройки, конюшня или что-то вроде. Везде чернели люди, синели студенческие фуражки, скучно-серыми пятнами смотрелись издали платки баб. Вплотную к дому приблизились несущие желтый гроб и остановились.
Ася пробиралась вперед. Теперь она была так близко от заветного дома, куда столь многие из Москвы рвались всей душою и не могли попасть по вине этого трусливого правительства, так рядом в жидком, слезящемся свете стояли люди на балконе дома – верно, семья Льва Николаевича – и так из глубины шумела эта печальная толпа… Но задумываться и чувствовать себя частью скорбящей России было нельзя: что-то уже громко и сухо говорил с балкона мужской голос, люди вслушивались, переговаривались, замирали. Кто-то невдалеке объяснял непонявшим, что вначале пропустят родных и близких, потом крестьян, а уж потом всех прочих…
Слушать это было неимоверно тяжело. Но Ася знала одно – она достоит, во что бы то ни стало. Студенты кольцом оцепили дом. Сначала – близких… Вот если бы еще отыскать кого-нибудь из знакомых… Хотя бы этого, белобрысого гимназиста… Или Баюна говорливого, он ведь должен быть здесь, обязательно должен, как же иначе… Надо было его дождаться, хотя нет, он, верно, из типографии сразу поехал… И Ася стояла и стояла –  то молча, то переговариваясь скупо с соседями, которые выговаривали «Лев Николаевич», как  «Тело Христово примите».  Ася и сама говорила так, но говорила машинально, тупо. Она все глядела на вяз, под которым пристроились  ждать смутно знакомые ей фигуры. А очередь меж тем выстраивалась под балконом все стройнее и молчаливее,  ящерицыным, извивающимся и по кусочкам отрубаемым хвостом ползла обратно, вглубь парка. Сил не было совсем.
Доковыляв до Дерева Бедных, она поняла, что скамейка занята, а ей было просто необходимо куда-то упасть, но всюду сидели, стояли и говорили люди.        
- Мне Никитин только что рассказал, Сигизмунд Ардалионович, что Лев Николаевич перед кончиной все «обирал себя»… Водил рукой, будто писал по простыне… И так странно, помните, у него там этот герой… ну, Николай, туберкулезный, в «Анне Карениной» все обирает себя на смертном одре… Странно, подумайте,  ведь  сам это писал когда-то и сам стал этак делать… Хех… Какая сила духа… Эти книги его, ведь они про жизнь писаны… И про себя самого он, выходит, написал… М-да…
Голос маленького, в пенсне, всплыл и качнулся у самого уха, будто  оглохший язычок колокола.. Она поняла, что слушает обрывок разговора и хотела отойти, но тут чернобородый сказал, привычно чеканя углы слов:
- Вы, Даниил Лукич, как-то, Бог его знает, скоры на язык. Эти все наблюдения, с вашего позволения, отдают чем-то неблаголепным, как сказали бы представители русского духовенства, коих, кстати, здесь с фонарем ищи – не сыщешь. Я всегда чувствую некоторую неловкость, когда при мне чувствительные барышни или сентиментальные мужчины пускаются… Виноват…
Это он прервался, чтобы пожать руки двум господам самого московского вида. Теперь Ася могла видеть отстраненное и малоподвижное лицо говорившего совсем рядом. Тонкий и немного будто заострившийся в кости нос, чуть тронутую восковым налетом кожу щек и тяжелые, коричневые  тени полукольцами под длинными глазами. Его борода сухо вилась у самых губ. Его речь выдавала привычку к декламации, к публичным чтениям. А маленький, по сравнению с этим Сигизмундом, был просто непородистый увалень.
Все это так скоро пронеслось в отуманенной Асиной голове, что она сама не поняла половины этих своих ощущений. Да и не до того было – безликий мужик-не-мужик подошел пристроиться под деревом в ожидании, покуда очередь поубавится, и ненароком тяжело наступил ей на ногу.
«Ах ты Боже мой», – неловко произнесла Ася, почувствовав ударившую снизу чем-то заточенным мерзкую боль. Боль все нарастала, стало уже невмоготу сдерживаться  и сквозь брызнувшие неприлично слезы Ася услышала: «Что ж это, барышня… Извиняюсь, барышня… Я не со зла же…» Он даже снял от огорчения картуз, и теперь можно было рассмотреть его выцветшее, испитое лицо, но от боли все вызвездило крупными цветными пятнами вокруг, и сделать со слезами ничего было нельзя…
- Позвольте… Подойдите сюда, здесь спокойнее стоять будет… Да вы идти можете? – жесткий голос, истончающийся на конце вопроса, говорил все это, обращаясь к Асе. С ужасом чувствуя мокрые дорожки на щеках и щекочущее, липковатое присутствие слез под воротником на горле, Ася дернулась было прочь, но кто-то уже втискивал ее в узкую теплую щель между закутанными телами на скамейке.  Господи ты Боже, как неловко, какой позор… Надо было немедленно выйти из положения, и пришлось вслепую шарить внутри кармана, ища платок. Сквозь негустой мех шубки рука все время тыкалась в чей-то соседний бок, платка никак достать было нельзя, слезы все текли. Когда же он все-таки был вытянут за угол из невидимого своего укрытия, и Ася рывком вытерла горячие от стыда щеки, вокруг были незнакомые спины и лица. Чернобородый Сигизмунд и его кроткий собеседник куда-то пропали из виду. Поверх измятой ткани платка Ася пыталась нашарить их глазами среди толпы, и находила много похожих, но все это были не те.      

 Сидеть под Деревом Бедных было спасением. Люди сменялись, то тот, то другой вставал и уходил, но главное было то, что теперь не надо было геройствовать. Старая крестьянка, некрасиво увязанная в грубую большую шаль, как тюк из кладовой, говорила Асе про Льва Николаевича:
- Ведь он венков на себя завещал не класть… И чтоб попы не пели… Властей не жаловал он… Скорбел… Вот говорят все: великан земли русской, а сам-то при жизни – посмотришь – худенькой был, как лучинушка, вертлявый… Все чего-то выхаживал, значит, думу выхаживал свою… Кручинился, болел очень он, Лев-Николаич-то, о чем-то, все с приезжими, бывало, ходит и говорит, говорит… Языками владел… Молчать не мог… Встретишь
-  ничего понять нельзя, известно, дело господское, а все радостно…
- А что же радостно вам было? – спросила Ася.
- А что жив-здоров Лев-то Николаич, хоть и усох совсем в последние годы, еле от земли видать… Износился он от дум… Всю-то жизнь думать, это ж дело какое… Господское это дело…
Очередь тихо двигалась у самых дверей, и Ася наконец решилась. Почему-то ступать по земле было пусто и вязко, как будто идешь в пружинистом тумане. Уже становясь в хвост,  она взглянула на ручные часики, нагревшиеся в рукаве шубы. Было почти половина четвертого, говорили вокруг, что скоро понесут к могиле, в Графский Заказ.
Вот вошли в переднюю, где по стенам всюду расставлены были бесконечные книги и пахло застарелым, холодным запахом кабинетного труда. Стояла пустая желтая скамья, длинная, как диван. Вновь двигались осторожно, небыстро, в высоком молчании, в преддверии краткого свидания с тем, кто целый, казалось, век наполнял эти книги, поскрипывающие полы и коридоры  – целый мир наполнял собой, жил здесь, в мире. Хотя никто не суетился, шли ровно, не толкаясь, но у двери распахнутой в ту комнату, все почти незаметно приостанавливались, словно из проема шли неутихающие порывы ветра.
«Нет, это невозможно. Нельзя так жить. Нельзя так жить. Нельзя и нельзя», – выстукивало в висках, и размеренная, но от этого не менее задыхающаяся внутренне речь  скрытым плачем начала отдаваться в руках и ногах. Когда уже миновали порог, Ася вдруг поняла, что не знает, как посмотреть налево. Там, она уже почти видела, лежал он. Над его лицом почти пустыми греческими глазами белел чей-то бюст. «Братец ихний», - шепнул кто-то. Она ровно прошла в двух шагах от лежащего – в черной рубашке, желтолицего, любимого, сияющего расчесанной бородой, очень старого, худого, навсегда потерянного, ей не сказавшего ни слова… Пальцы уже сложились в щепоть, и, подражая кому-то, шедшему перед ней, она начала креститься, не понимая, что делает, и чей это голос слышится сбоку: «Проходите сюда поскорее, пожалуйста…»