Иван

Он произнес эту простую фразу так, как будто приглашал меня в постель сию же минуту. В этом был повинен его медленный звучный голос с оттяжкой. Я знала, он его специально тренировал, даже занимался вокалом, чтобы звук был гуще. Патрисия теперь беседовала с доньей Эленой, она кивнула нам и улыбнулась Хайме. 
На террасе заброшенный в суматохе телескоп Ивана клевал носом, Иван все-таки не успел подкрутить что-то там, и труба смотрела в каменный пол. Иван расставил стулья. Вообще-то это его поведение меня удивило – он не любил ничего делать сам, он был немного барственным, хотя непонятно с чего. "Ты все еще поешь?" - спросила я Хайме. "Нет, – сказал он,– уже хватит. Голос и так красивый. Послушай". Он протяжно произнес две строки Леона де Грейфа. Там было про какую-то бабу, разумеется. Про любовь. "Здорово". – сказала я, – и глаза и голос – все при тебе". "Ну да, – сказал он, – остались только руки". "Что руки?" – не поняла я. "Руки мне обещает вылепить одна девица", – сказал он.
Я решила, что неправильно поняла глагол. "Что она тебе обещала?" – спросила я, нагибаясь к нему. "Вылепить", – спокойно сказал он. Иван искоса поглядел на брата. Возможно, он подумал, что брат хочет составить ему компанию – а то Иван был единственным больным на всю семью. Хайме засмеялся. "Ну, ее зовут Марта Лусия, она сама из Армении, занимается керамикой. Делает фигурки из глины, статуи там, чашки..." – стал он объяснять. "Она живет вон там", – неожиданно сказал Иван, указывая на зеркальный, скромно освещенный дом.
Хайме улыбнулся, глядя на него. "Она сирота, но зато у нее есть богатый дядя, –сказал он задумчиво, – он ей купил этот дом". "А почему руку?" – спросила я его. "Ей нравятся мои руки, – сказал он, – это очень мило с ее стороны. Вот только она сама не нравится мне. Не знаю, почему... " Иван отошел от нас и достал сигареты. "А зачем ей все-таки твоя рука?" – не унималась я. "Наверное, ей хочется, чтобы я предложил ей руку и сердце, – сказал Хайме весело, – пусть хоть гипсовые или глиняные..." "Скоро она захочет отлить твое сердце из бронзы, – сказала я насмешливо, – потому что глина явно слишком уж мягкая для этого". Хайме мелодично засмеялся. Иван сказал. раскуривая сигарету: "Ты хочешь к ней пойти?" Его голос мелодичностью не отличался. "Да, завтра, – сказал Хайме, – завтра сжигают старый год, вечером мы с Патрисией идем смотреть, а днем..." "А куда ты денешь Патрисию?" – поинтересовалась я. "Мама найдет ей применение в хозяйстве, – ответил он, созерцая усталый телескоп, – хочешь, пойдем со мной. Марта Люсия очень симпатичная, только некрасивая". "Я тоже хотел бы... – сказал Иван издали. – "То есть, не то что хотел бы... Но завтра у меня свободный день..." Хайме снова засмеялся. "А остальные, значит, заняты", – сказал он. Я укоризненно посмотрела на него. "Зачем она понадобилась Ивану?" – спросил он шепотом. "Ты же сам сказал только что, – сказала я, – ему надо чем-то заняться". "Я это не имел в виду, – сказал он. – Ладно, пусть идет".
Утром начались приготовления к празднику. Запахло зелеными помидорами и луком. Эулалия мыла чан, в котором должна была готовиться натилья - сладкое; Глен, поняв, что злой Сантьяго ушел еще вчера, путался под ногами и просил свинины. Фернандо облил его агвардьенте, он весь слипся и отправился мыться на террасу. Иван сидел в гостиной и ничего не делал. Точнее, он ждал. Я тоже. Мне было любопытно, что это за Марта Люсия такая: живет одна, почти ни с кем не общается... Керамика... Как-то нетипично. Очень подходит Ивану.
Патрисия с доньей Эленой отправились за пирожными и специями. Хайме был прав. В два часа мы все трое пересекли пальмовую площадь и вступили в зазеркалье. 
В доме было очень тихо. Так тихо, что я не сразу разглядела хозяйку. Она открыла нам дверь и стояла на пороге. Она не была некрасивая, она была просто нездешняя. Не из Колумбии, не из Армении, не из Латинской Америки. Ее можно было просто не заметить, потому что она неслышно двигалась и неслышно смотрела. Волосы у нее тоже были очень светлые и легкие, глаза серые или серо-голубые. Она напомнила мне кого-то из России, кого-то из моей ранней юности, но этот кто-то был исподтишка стерт хитроватой памятью. А, может, его просто никогда и не было. Через много лет, подумала я, я встречу кого-то, кто напомнит мне Марту Лусию, но я ее не смогу вспомнить и скажу себе: "Эта женщина напоминает мне кого-то, вроде в Колумбии жил кто-то похожий..." И не вспомню. Такой была Марта Люсия. Она мне сразу показалась очень близкой. Руки у нее были в глине. 
Мы прошли в дом. Мое предчувствие сбылось наполовину – я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Помню, она показывала нам круглую коричневую печь для обжига глины, на полках стояли темные кувшины с блестящими, лаковыми боками, стол, узкий и непокрытый, был завален брусками глины и лежали краски в ячейках, невымытые кисти. Пахло вкусным несъедобным тестом. К Рождеству она никак не готовилась. Я посмотрела на Ивана, он уселся на низкий соломенный стул в углу и молчал. Хайме пытался пригасить свой обворожительный голос, но безуспешно, и теплые его модуляции плавали над столом, пока хозяйка укладывала его руку поудобнее, чтобы сделать форму. В этой девушке не было никакого заискиванья, если бы Хайме не сказал, что она хочет за него замуж, мне бы и в голову не пришло такое – она была такая свежая, как облако, и у нее на рубашке лежала маленькая глиняная бабочка, вся в узорах и лазоревых глазках. Бабочка меня пленила: она была сделана из ничего, из глины и праха, но ее коричневые крылья вздрагивали, она мне напомнила наш разговор о сердце из бронзы. Только это сердце было другим – оно высунулось наружу и дрожало, потому что было живым. Глиняным. 
Форма застывала, Хайме сдержанно благодарил хозяйку, Иван молчал. Чтобы скрасить это безмолвие, я спросила, продает ли Марта Люсия бабочек. Вот таких. "Их очень много, – сказала она, – я их делала на заказ, для магазина в Кали, но что-то они опять молчат... Похоже, с бабочками я перестаралась. Они возле печи, на полке". Мы все вышли из мастерской и направились в первую комнату.