Иван

"С бонсаями покончено, - сказал Иван, как только я подала голос, - я выкинул все камни, никто не хочет покупать". "Я хочу приехать к вам, - сказала я, - не одна. Мне не с кем оставить Глена". "Мама будет рада, – дипломатично сказал он, – я завтра ей скажу. Уже сегодня". "Ты уверен, что можно с Гленом?" – спросила я осторожно. "Можно, – сказал он, – она как раз говорила на днях, что скучно в доме без зверей." "Жаль, что ты бросил бонсаи, – сказала я, – у тебя здорово получалось". "Хайме женится, знаешь?" – сказал Иван, – Мама очень волнуется". "Почему?" – спросила я. "Она плохо знакома с Патрисией, – сказал Иван, – боится за Хайме". Я не стала уточнять, чего именно боится донья Элена. "Я приеду послезавтра", – сказала я. "Доброй ночи, Надия". – сказал Иван.

Так я впервые увидела Ивана за весьма необычным занятием. Вечером, как только Глен был выпущен из коробки, в которой прибыл в Кайседонию, и донья Элена подробно расспросила меня об университете святого Ксаверия, Иван сел в кресло напротив мокрого балкона и под звон и шорох дождя невыразительным голосом сказал: "Христос, приходи скорее, скорей приходи, не медли". 

Я не успела удивиться, потому что в это время донья Элена со своего места возле телевизора негромко произнесла первые строки девяностого псалма. Она дочитала его до конца, так, как будто молола кофе или вышивала мелкими стежками, и сын ее Иван снова ответил ей из кресла: "Христос, приходи скорее..." Его лицо было очень серьезно, но я заметила, что глаза у него подернулись туманом – как улицы Боготы, которые поневоле готовятся к Рождеству, но в закоулках никакого Рождества нет и быть не может. На журнальном столе, на железной подставке плавились три маленьких свечи. Эулалия вышла из кухни послушать. Целых полчаса Иван повторял свой призыв, а донья Элена отвечала ему настойчивым бормотанием. Я села в сторонке и погладила одного из картонных верблюдов цвета пустыни, глядя, как сквозь розовые ясли мерцает и дергается отблеск свечей – младенец Христос, пластмассовый, белый и важный лежал в колыбели, и плоская, пестро раскрашенная фигурка Марии от ветра, долетавшего с балкона, то клонилась над ним, то откидывалась назад. 

Когда мы поднялись на террасу, Иван сразу принялся подкручивать телескоп. В зеркальном доме через крыши напротив двигалась прекрасная и неизвестная тень. "Это новенас, – сказал Иван, глядя в трубу, – девять дней читают перед Рождеством." "Значит сегодня предпоследний". - сказала я, закуривая. "Да",– сказал он очень серьезно, и по его тону я поняла, что он не знает что еще сказать.  

Он все крутил какой-то расшатавшийся винт, потом принялся устанавливать трубу вровень с зазеркальем второго этажа облюбованного дома. "Она приехала полгода назад, – сказал он, обращаясь к трубе, а мы до сих пор не знаем, как ее зовут". Я поняла, о ком речь. "Ну и узнал бы, – сказала я, – небось, всем в городе это уже известно, кроме тебя". "А зачем?" – сказал Иван, в первый раз за все время поглядев на меня настороженно. "Ну, я не знаю, – сказала я смущенно, – ты же хочешь узнать". "Нет, – сказал он, – мне просто интересно, чем она занимается по вечерам, как будто что-то готовит... размешивает... мнет..." Он задумался и примолк. В нем была странная, почти неуловимая важность, не допускавшая никакой фамильярности, никаких задушевных излияний.

Я еще раз посмотрела на его круглое, немного одутловатое лицо. У него были карие глаза, но их цвет мне казался притушенным; его лицо мне очень напоминало гостиную внизу: горят только свечи, комнату в полутьме и не разглядишь. Может, там, в углу, стоит старинное кресло или ломберный стол, или ваза с цветами... Ничего не видно. 

"Дон Иван, – громко крикнула Эулалия снизу, – спускайтесь, Хайме приехал!" Дон Иван оторвался от телескопа и медленно пошел вниз. 

Иван действительно был Иваном, а не Хуаном, как я вначале думала. Я почему-то решила, что Иваном его зовут в шутку, его младший брат Фернандо когда-то учился в Москве, вот и привез оттуда имя. Но оказалось, что донья Элена назвала его так, потому что это было модно в то время - собак в Латинской Америке называли Лайками, девочек Ольгами, а младенцев мужеского пола – Иванами. "Дон Иван" звучало диковато, но мне нравилось, в отличие от пакостного дона Хуана Тенорио де Мараньи в этом имени крылось что-то глупое и трогательное. 

Я спустилась следом за Иваном в гостиную. Хайме приветствовал нас церемонно и звучно, Патрисия из кресел подала мне руку. Она выглядела хорошо воспитанной полненькой девочкой, которую впервые привезли к незнакомым людям, и она осматривается, выбирает кого-нибудь наименее страшного, чтобы оттаять и поболтать. Наименее страшным из всех был Иван, но он был не очень разговорчив. Он уселся возле стола и зажег сигарету. Хайме сел рядом. 

Когда я смотрела на них обоих вот так, с близкого расстояния, а они сидели вместе, как шампиньоны, о которых когда-то мечтал Иван, мне становилось жалко Ивана. Хайме был красавцем. Он был тоже небольшого роста, но его зеленые глаза завлекательно сияли, а тонкие руки все время плавно двигались туда-сюда, демонстрируя окружающим хрупкие смуглые запястья и точеные пальцы. Он был музыкантом и работал в городе Армения неподалеку от Кайседонии, какие-то два часа езды. Бабы крутились вокруг него, как мальки вокруг накрошенного в воду хлеба. Он знал себе цену. Я не сомневалась, что Патрисия не выйдет за него замуж. Его невесты надолго не задерживались. Я была знакома с двумя предыдущими, а они были не хуже Патрисии. Одна была просто красотка записная, другая тоже ничего. 

Бедный Иван на его фоне казался неудачной фотографией полноватого, неуверенного в себе подростка. У него был слишком серьезный взгляд, слишком короткие руки и отекшие щеки. Наверное, он много спал. Не знаю, правда, как это ему удавалось, ведь ночи он проводил в гостиной. Бог его знает.
Пришел Фернандо, потом Ана с детьми; началась неразбериха и суета. Старший сын Аны, разбойник Сантьяго, с воем пытался выковырять Глена из-под плиты, куда тот предусмотрительно залез на всякий случай. Донья Элена шипела на Эвлалию, которая не удосужилась вынести Глена в патио, чтобы дети не хулиганили: кот был новостью, и имя у него было странное – Глет, потому что никто из домашних не мог выговорить его истинное прозвище, кроме Хайме, которому не было никакого дела до этого кота и всех котов мира вместе взятых. Патрисия рассматривала семейный альбом. Я разговаривала с Хайме о музыке, надо же было о чем-то разговаривать. "Пойдем на террасу, очень жарко, – сказал Хайме, потягиваясь. – просто нечем дышать".