Иван

Там, на широкой полке едва умещались крылья и усики. Полка напоминала деревянный цветок. Все эти бабочки дрожали, потому что мимо дома, по площади, проезжали мотоциклы и машины, но звук скрадывали белые плотные шторы, а стены чуть-чуть вздрагивали, и с этим ничего нельзя было поделать. Я выбрала себе голубоватую с черным ночницу. С испода к ней была приклеена крошечная английская булавка. Хайме купил какого-то божка, я подозреваю, в подарок Патрисии. Но об этом он распространяться не стал.
Иван не купил ничего, просто потому, что у него явно не было денег. Пора было возвращаться домой. Патрисия могла заподозрить измену. Я наспех прихватила еще одну бабочку, покрытую бархатистой, каштановой краской. Мне пришло в голову презентовать ее Ивану, но я не была уверена, что это хорошая идея. Он мог решить, что я его пожалела. Да и потом – куда он ее денет, будет ее надевать по торжественным дням вместо галстука?
Как мы прощались, я снова не помню. Я почти не замечала легкой хозяйки, которая провожала нас. От нее веяло свежим, нежным одиночеством, даже не одиночеством, а одинокостью, как будто она и не рассчитывала на чужую доброту или симпатию и жила по ту сторону. Ну да, по ту сторону зеркала. Все-таки, я до сих пор ее помню, она не растворилась во времени, а осталась, где и пребывала до того – в молчаливом доме, за шторами, сквозь щель можно было увидеть руки, месящие нагревшуюся глину, и все. Она была подходящей луной для телескопа – такая же нетребовательная и отрешенная, как все эти хваленые светила. Только вот бабочки у нее получались не лунные, а солнечные, сдобные и покрытые словно шоколадной глазурью. 
Весь этот день мне было очень жалко Ивана. Он сделался еще молчаливее, чем обычно, видимо, заразился от Марты Люсии. Подумав, я спрятала вторую бабочку в рюкзак: подарить кому-нибудь из боготинских приятелей. 
Когда мы все пошли смотреть, как сжигают старый год, Иван отказался идти, он сообщил мне, что устал, и заперся у себя.
Старый год сидел под деревом, под окнами каждого дома на окраине Кайседонии - он, как правило, был сшит из дерюги, набит соломой и размалеван в зависимости от фантазии палачей, на голове у него лежало продавленное сомбреро или просто ничего не было. Он казался неуклюжим и одышливым перестарком, и глаза у него были грустными, собачьими. У одного из них вместо глаз были пришиты коричневые пуговицы. Он был маленького роста. 
Костры горели в горах и по всей Кайседонии. Народ веселился.
А через неделю, накануне моего отъезда, произошло безумное, идиотское событие. Мы с Хайме и Патрисией возвращались с прогулки и уже подходили к дому, когда оттуда вылетел Фернандо с перекошенным лицом. От волнения он даже попытался поговорить со мной по-русски, чтобы на улице никто не понял, о чем это он, но, осознав, что его брат Хайме и растерянная Патрисия смотрят на него в ужасе, он перешел на испанский. "Ивана забрали в сумасшедший дом, – сказал он, сбиваясь, – он бросил в Ану фруктами".
Мы замерли. Ни у кого из нас не нашлось, что сказать. Я опомнилась первая, потому что горестная весть звучала на редкость бредово. "Какими фруктами?" – спросила я. "Почему в Ану?" – спросил Хайме. "Ана навещала маму, – сказал Фернандо. – Мама просила ее поговорить с Иваном... Ну, чтобы он не курил по ночам, не спал днем... Мама очень устает от него... Он вышел из комнаты и стал кричать на Ану, чтобы она оставила его в покое... А потом схватил блюдо... Ну с апельсинами... И бросил в нее... Мама вызвала врачей..." Все это было так нелепо, что мы все как-то смутились. Хайме было неудобно перед Патрисией, он отошел с ней в сторонку и стал ей что-то тихо втолковывать. Я еще поговорила с Фернандо, но он сам больше ничего не знал. В больницу к Ивану не пускали. На следующий день мне пришлось уехать.
Я звонила в Кайседонию и общалась с доньей Эленой. Иногда подходила Ана. Иногда Мануэль, старший. Ивану лучше, говорил они, он пока в Кайседонии, но скоро его переведут в другое место - в горную больницу Гриландия. "Гренландия?" - я не могла понять, зачем, если ему лучше, переводить его куда-то. "Гриландия. – сказала Ана, – Там уход, питание... Только курить там нельзя". "Бедный Иван, – сказала я, – почему нельзя?" "Такие правила, – сказала Ана, – ему там будет спокойнее и нам тоже". 
Я никак не могла понять, что подвигло Ивана совершить такой дикий поступок. Мне трудно было представить, как он с пеной у рта кидается на Ану и запускает в нее блюдом. Мне просто невозможно было это представить. Ведь не сумасшедший же Иван в самом деле? А, может, это в порядке вещей. Они все его замучили. Или он их?
Я навестила его через полгода. В этой Гриландии. Хайме ехал к нему и мы договорились, что я составлю ему компанию. Мне хотелось видеть Ивана. Мы взбирались по горе под тропическим ливнем. Он был не теплый, а очень холодный. Я приметила скривившиеся сосны, темную глину. Машина Хайме лезла вверх по колеса в ледяной грязи. Было очень похоже на Гренландию. Через месяц я должна была возвращаться в Россию.
Гриландия была просто место. Деревня с белыми домами. Под дождем с них текла известка. На склоне мокла скорбная, неуютная церковь. Местные жители в резиновых плащах нудно показывали нам дорогу, я не захватила сапоги и вся измазалась чем-то рыжим, вроде липкого песка. Нам отворили дырку в белой стене. Провели по асфальтовому двору. 
Передо мной был зал свиданий. Его окружали красные каменные стены. Пол был выложен красной плиткой. Она блестела, потому что ливень ударялся об нее и подпрыгивал. Крыши не было. Она была дальше, если смотреть вглубь, она как-то проступала сквозь воду. А под дождем стояли столы. Видимо, водяные струи не мешали больным. Они прохаживались вдоль стен, их лица мелко тряслись, у кого-то язык свешивался изо рта, или дождь искажал видимость? Хайме эта картина не испугала и не удивила. Возможно, он бывал здесь раньше. Обходя больных (нет, все-таки их лица чем-то настораживали, дождь был не виноват), мы прошли под крышу. Наш стол, обыкновенный, пластмассовый, как на террасе у доньи Элены, спасался от ливня под навесом, но и он был мокрым. Я села на край стула. От красной плитки отскакивали капли, и всюду текли ручьи.  
Иван вышел к нам, он был самым обыкновенным Иваном. Почему-то он был в белой рубашке. "Сигареты у вас есть? – спросил он, садясь, –вы мне одолжите? А то здесь почему-то запрещают". У него не вываливался язык, и лицо не дергалось. Было похоже, что мы в Кайседонии. Иван сказал, что он всем доволен. Он сказал, что кормят неплохо и музыку разрешают слушать. Хайме отдал ему две заготовленные кассеты Азнавура. Иван очень вежливо поблагодарил. Говорить ему, как всегда, не особенно хотелось. Хайме рассказывал ему, что донья Элена передает привет, что Фернандо уехал с США на стажировку, что сам он расстался с Патрисией. Иван кивал. Я сказала ему, что скоро уезжаю и сунула в руку пачку сигарет. Он не то чтобы оживился, но произнес слово "спасибо" несколько раз. Хайме немного выдохся и замолчал. Иван не пытался поддерживать беседу. Хайме посмотрел на часы. Темнело здесь как в театре – быстро и в одно мгновение. "По такой размытой дороге трудно будет спускаться", – сказал Хайме. Иван ничего не сказал. Рождество прошло, и свечки у него в глазах не отражались. Комната, казалось, ушла в полумрак. 
Мы уже совсем собирались уходить. Дождь накрапывал едва-едва, больные сидели за столами. К кому-то, наверное, тоже приехали родственники. Над столами люди склонялись друг к другу и неестественно бодро беседовали. В окнах под навесом загорелся свет. "Скоро ужин", – сказал Иван, – маме передавайте привет". "Подожди, – сказала я, – мне хочется прочесть тебе одно стихотворение. Вернее, его конец". Иван посмотрел на меня с вежливым нетерпением. Он спешил. "Только самый конец", – сказала я. – Я его прочту по-русски". Иван не удивился. Я прочла: 

"Нам в Кайседонию не попасть,
Город Армению не спасти, 
Котов не слышать и снов не прясть, 
Балкона не удержать в горсти. 
Но в утешение будет нам 
Лиловый запах, лимонный ствол, 
Память, равная тканым снам, 
В тот вечер, когда Сочельник расцвел И пелись песни волхвам". 
"Я понял два слова, – сказал Иван, – Кайседония и Армения". "Это здесь самое важное", – сказала я.

Бабочку Марты Люсии я обнаружила на дне рюкзака уже накануне отъезда. У нее отломился усик. Дарить ее было неловко, да и некому, так что пришлось выбросить. Иногда я думаю, что было бы хорошо, если бы я и впрямь прочла тогда конец своего стихотворения о том, как сжигают Старый год, и о том, как на Рождество нет снега. Ведь тогда Иван и в самом деле мог бы мне сказать, что он различил эти два имени – Кайседония и Армения – а теперь я уже, наверно, никогда не узнаю, что он мог бы мне ответить.