Майя

Автора солнечных стихов и вообще не было заметно нигде. Зато за пианино сидела Аля и наигрывала что-то беспорядочно-затейливое, как будто из эпохи барокко. Вокруг дрожали отдельные свечи, а у стены, словно застывший столбиком испуганный заяц, тупо маячил Ерофей с канделябром. Воск оплыл и ватными слезами капал ему на рукава и пальцы, но этого Ерофей не замечал. Он внимательнейшим образом, как загипнотизированный, уставился куда-то вниз, на лепестки фиалок, раскиданные как попало по полу залы. Когда Ася вошла, музыка по-прежнему выпрыгивала из-под Алиных пальцев, и голос с капризными модуляциями снова сказал нараспев:
- Желаю увидеть немедленно в моем Сингапуре! В краю фиалок и роз! Поэт повелевает законами земного бытия!
- И небесного, и небесного тоже, Константин Дмитрич! – вмешался какой-то встрепанный, суетящийся голосок, явно дамский или даже барышнинский.
- И небесного, разумеется, – милостиво согласился со своей незримой собеседницей не менее незримый король поэтов. – Александра, велите вашей подруге придти!
Аля, сидевшая на этот  раз немного боком за пианино, двумя пальцами одернула юбку, обернулась к Асе. Та стояла, оторопев не хуже Ерофея. Что происходит? Откуда шел звук? В голове у нее теми самыми осенними нетопырями пролетали вспугнутые мысли о спиритических сеансах, мотались обрывки разговора, услышанные на вчерашнем заседании кружка. В зале скопилось столько сумрака, что разглядеть отчетливо происходящее было очень трудно. И все-таки кое-что увидеть было можно.
Кто-то высокопарно произнес: «Она отдалась без упрека, она целовала без слов…», и тут Аля заиграла что-то восточное. Тоскливо-значительное. Послышались аханья и стоны наслаждения. Ерофей, весь обкапанный воском, тоже издал какой-то истомный вой. Стол пошевелился. Длинная скатерть приподнялась, и из-под складок замаячила девичья рука. Она манила Асю настойчивым и в то же время игривым движением, как-то эдак изламывая пальцы.
Незримый, упоенный собственными звуками, Константин Дмитрич Бальмонт все читал, Аля с оттяжкой ударяла по клавишам, другой, ранее неслышанный, более робкий женский голос простонал: «О-о-о, это волшебно…». И наконец Ася поняла.
Читали под столом. Все эти голоса скопились за свисающей скатертью, и оттуда, сквозь бахрому, поэт и его поклонницы, очевидно, могли видеть то, что происходит в комнате. Боже, зачем, зачем они залезли под стол?
- Ну, что же ты! – недовольно, шепотом выкрикнула Аля, продолжая играть, - Лезь немедленно! Там Ольга и Верочка Ступины… Не съедят же они тебя, в самом деле! Чего ты стоишь, как каменная?
- «Хвалите, хвалите, хвалите, хвалите… Безумно хвалите, хвалите Любовь…»
- Я… не могу. Не могу лезть под стол, – Ася стояла очень бледная. – Почему нужно лезть под стол?
- Ах, неужели все надо объяснять! Это же Бальмонт, понимаешь? Он поэт! Он не такой, как все!
- «То груди юные ее, их нежные концы!»
Скатерть качалась, и теперь под ней явно что-то клубилось. Прямо на Асю, запутавшись в бахроме, глядел черный шнурованный ботинок. Потом высунулась вторая нога и кружево юбки. Произошло яростное движение. Видимо, поэт не мог читать такое бесстрастно.
- «…Как кость слоновая живот!»
- … У меня, правда, не получится… Аля, не сердись, пожалуйста… Я никогда не знакомилась с поэтами под столом. Это как-то неловко.
- Но Константин Дмитрич сам изъявил желание с тобой познакомиться… Я спрашивала! И это неприлично, в конце концов! Он ждет!
- Александра, где же ваша подруга? Неужели она смущена и боится навестить поэта в его Сингапуре? Пусть немедленно придет сюда!
- Ну, слышишь? Можно ли быть такой отвратительно упрямой! Ах, сейчас она придет, Константин Дмитрич, она волнуется…
- Хи-хи-хи…
- Это какой-то экстаз!
- Поэт ни в чем не может знать отказа! Он требует! Подать сюда фалернского! Упиться… Эй, варвар!
- Ерофей, быстро скажи там, чтобы несли вина… Шампанского? Да? Шампанского, Константин Дмитрич? Олечка, шампанского? Сейчас…
Под столом что-то бухнуло, затрещала скатерть. Покрытая свисающей бахромой выскочила встрепанная белокурая головка, стала делать Асе рожи. Приглядевшись, можно было различить темное сукно сюртука, явно выпиравшее с одного боку из-под кремовых ниспадающих складок. Теперь Ася отчетливо видела большую широкополую шляпу с лентой, аккуратно водруженную на стол, и вокруг нее – россыпи уже совершенно скомканных фиалок.
- Поэт не любит ждать!!! Это какое-то варварское глумление! Все вы варвары! Варвары! Мещане! Я отвергаю вас!
Аля все играла, делая вид, что все еще можно исправить. Музыка спотыкалась, булькала. Оборвалась.
- Ася! Да Ася же! Константин Дмитрич! Она сейчас, она просто…
- Нет-нет, я пойду, – Ася представила подстольный сумрак, сыроватый запах вянущих цветов на полу, смеющиеся взгляды обеих спрятанных барышень… И его, его, Бальмонта – под столом, под скатертью с бахромой, в каком-то Сингапуре, в каком-то сюртуке и шляпе с ленточкой! (Хотя шляпа очень отчетливо красовалась посреди залы, Асе она виделась на всклокоченной голове поэта – там, под столом в доме Муромцевых, в зале, где стоит выпученный Ерофей с канделябром! )…
 Спускаясь по лестнице, она плакала самыми настоящими слезами. Вспомнилось любимое стихотворение про «Как будто душа о желанном просила, И сделали ей незаслуженно больно…» и никак оно не желало сопрягаться в душе с капризным криком из-под скатерти с бахромой, со свечами и глупыми фиалками… Будем как солнце… Как солнце…