Майя

Пляшет на лету маленькая рыжая Жучка-Кукла, вся свившись жгутом, пуховый хвост летит в одну сторону,  дрожащие, как струны, лапочки – в другую. Пляшет обряженный в желтое сад – напоследок пляшет. Скачет белоснежный месяц в железном ведре у колодца. Пляшет, пляшет над постелью тень Сигизмунда – в коровьей маске, с веерами в руках. Нет, это не веера, это листы бумаги, исписанные вдоль и поперек, и почерк меняется: то он совсем детский, то твердый кольцеобразный, то сбивчивый, неуверенный… Как это говорится в какой-то индийской книге - «Духи не требуют жертв, им нужно наше нежное внимание, а не обильные воздаяния…»
Во сне Ася знала точно, что все живы – жив Петр Аркадьевич Столыпин… Рана от выстрела зажила… 
Говорят, что по его милости казнили направо и налево ни в чем не повинных людей, подозревая в них революционеров, что военно-полевые суды устраивали произвол, что за сутки человека приговаривали к смертной казни через повешенье. Он изувер, жестокосердый образованный варвар… Ты ничего не понимаешь. Он хотел действительно помочь крестьянам, он думал освободить их от рабства общины, вывести на европейский уровень… Создание Крестьянского Банка… А как же Лев Толстой? Он же любил общину и мужика в ней… 
А что Толстой? Он тоже жив – смотри, видишь, там в поле белеется? Это он….
Жив Юра Поляков – во-он он, за холмами, на другом берегу Волхова о чем-то беседует с водой… Там ольшаник сладкий, камыши большие. Худощавый, в каком-то картузе, как мастеровой… Туман.  
И Майя жива. Господи, и она тоже.  Только все они живы как-то по-другому, во сне-то очевидно, что живы они единственно-правильным манером, а как проснешься…        
Дождались вечера, когда внизу под окнами ничего уже не гремело. Озабоченная Маша с закушенной губой выбрасывала из старого сундука в чулане юбки, какие-то покрывала, слежавшиеся кружева… 
- Послушай, Аська, здесь чего-то не хватает. Это все материнское, бабушкино, прабабушкино. Мама-то умерла уже давно. Когда мы с Юрочкой бежали в Москву, я захватила это – от глупости. Думала, продавать будем, кормиться. А кому нужны все эти тряпки? Вон только кружево… Еще прабабки моей… Ты что наденешь? Постарее бы что-нибудь надо.

Посреди синего провала сумерек, в дрожащем эхе голосов, несущихся с Тверского бульвара, подъезд, где убили Юру, сиял пышным, многосвечовым светом.
- Да не волнуйся ты так, Аська. Перестань. Что ты в самом деле? Так мы ничего не добьемся.
- Я ничего. Я добьюсь. Мне просто все время кажется, что Майя меня сейчас окликнет.
- Это какой-то розыгрыш. Ну кто, в самом деле, может написать без тебя эти стихи? И, может, Берви все наврал. Ася, надо все же стоять на земле. Ну, пожалуйста, приди в себя.
-  Я ничего. Пошли.
- А что мы ему скажем?
- Само собой получится.  
- Ты думаешь?

Закуток, где помещался так называемый консьерж, был застеклен, и за этим нарядным стеклом у низкого столика дремал лохматый, в пиджаке.
- Сразу видно, дом богатый… Да, Машка?
-  Как здесь просторно… Где же нашли Юру? Где он лежал? Как? 
- Погоди-ка. Ты, что, здесь ни разу не была?!
- Т-ш-ш. Разбудишь его.
- Хр-р-р…
- Мы для того и пришли, чтобы его будить. Так ты не была здесь?
- Нет, Ася, я же тебе говорю: нет. Мне телефонировали уже из больницы, из морга, я была тогда на домашней лекции одной, поздно домой вернулась. Меня Каспий провожал… 
- Но опознание… Или как там это называется?
- Потише говори. Потише. Галахов опознал. Он сразу приехал.  И Смелицкая. Куча народу опознала.
- А ты?
- Я… Ася, мне трудно об этом. В морге мне показали… Весь белый, лицо грязное, в черной пыли… На себя не похож, такой худой. Простыня… На три минуты откинули. Говорят: узнаете? Я ушла. Я не могу. Юрочкин сюртук, галстук, его пальцы… платочек в кармашке… И на щеках, на губе, на лбу – раны развороченные, уродливые. Все лицо искалечено… И пятна… Грязь, что ли? Он дрался с убийцей  в этом самом подъезде… Он так любил красоту… А потом ему на лицо белила накладывали, мальчику моему. Иначе не скроешь… Я и на отпевание не пошла. Ненавижу… Они его в беса жуткого превратили, а был он – ангел. Давай уйдем. Я Смелицкую убью. Я ей самой все лицо изуродую. Она…
- Машура. Он проснулся.
- Х-р-р, тьфу, сны-то окаянные, снится да мнится… Эй, барышни… 
Вы – барышни?
- Он уж пьян.
- Тихо ты.
- Мы тут…
- Мы к вам, дяденька
- Ко мн-е-е? Эк, удружили. Да вы, сердешные, домом ошиблись. Здесь бумазея не проживает. Здесь бары разные обретаются: княгини, актрисы, сочинители разные тоже… 
- Нет, дяденька, мы не к ним. Мы к вам.
- Да уж вижу я, что не к ним. Разве к барам такую бедность запустить можно? Вон и платочки на вас, с позволения сказать, размохрились, да и юбчонки, видать, не в Париже сварганили…
- Что же вы нас все обижаете? Мы к вам с добром, а вы…
- (Машка, скорее. Надо ему бутылку показать).
- Вот вам от нас презент, дяденька, водочки выкушайте…
-  Хм… Да вы кто такие будете?
- Шитвицы-кружевницы. Шьем белье разное, кружево плетем, когда что.
- (Аська, как у тебя ловко выходит…) Да, работаем, тяжело нам приходится. - Ну, а я-то, барышни… крали вы мои разлюбезные, чем помочь могу? К моим барам вас не пристроишь, у них свои шитвицы-мастерицы есть, фон-трюфели да мамзели-карамели… Куда нашим беднячкам…
- Нет, дяденька, мы понятливые, мы про это про все знаем, только…
- Мы всего лишь зашли к вам поинтересоваться, справки навести…