Майя

-…Ты слышишь меня. Спи. Я буду говорить с тобой…
- Нет, я уже проснулась…
- …Если ты отдашься другому… Этого теперь не будет. Никогда. Ты слышишь? Ася,  погляди на меня…
- Я не могу. Не могу открыть глаз. Что?
- Ты теперь – моя. Ничего и никого другого нет… Я имею на тебя все права. Все… И больше никто. Ты слышишь?
- Нет.
- Я долго ждал… Теперь все. Только я. Только мое право…
- Не говори так…
- Если ты будешь исчезать, если ты вздумаешь уйти…
Ася открыла глаза. Баюн лежал на постели рядом с ней, наклонившись к самому ее лицу. Он выглядел иначе, чем раньше. Усталость и умиротворение теперь словно мягкой акварелью очерчивали темные щеки. Но взгляд у него не изменился. Он словно все время был настороже – и Ася поняла, что делало этот взгляд таким странным. Голод. Прозрачный, ненасытимый голод. Теперь она ясно понимала, что он и раньше смотрел на нее, как голодный. И еще она поняла,  что черта перейдена, но он не сделался ей ближе.
И все-таки теперь между ними существовало что-то похожее на тяжелый, дикий ветер, будто покинувший пределы алчного ваниного сердца, столкнувший и связавший обоих воедино. При одном мгновенном воспоминании о том, что недавно было, Ася теряла силы и готова была сдаться, пусть на время.
Она сбросила его руку, села на постели. От резких движений отозвалась напоминанием боль внутри.
- Какое право? Ты никаких прав на меня иметь не можешь…
- Могу, – сказал он угрюмо, тоже приподнимаясь, терзая ее неотвязным взглядом. – Право первенства.- Как грубо…
- Но это же правда. Ася, ты послушай…
- Слушать тебя не хочу. И вот еще что – не говори мне «ты» при посторонних. Не смей. Я не твоя собственность. То, что было, – хорошо, я сама этого хотела… А моя свобода – только моя… Ваня, не вздумай ты меня теперь мучить, пожалуйста… Этого не надо… Я знаю, что ты давно страдаешь, но…
- Страдаю…  – он невесело засмеялся. – Какая ты, Ася, злая… Как алмаз, что стекло режет… Я и не знал… Но мне это все равно. Я тебя не отпущу. Будешь рваться, не знаю, что сделаю… Убью.
- Господи, да перестань же! – Ася вскочила, схватила с кресла большой платок, закуталась. – И уходи: сейчас Авдотья Михайловна придет.   
- Не придет, – он встал, подошел к ней. – Ты от меня не отвяжешься. Нужно будет: каждый твой шаг буду стеречь. Запомни. – неожиданно он наклонился и поднял что-то с полу. – Тут вот  тебе письмо, под дверь было просунуто. Оно измялось, когда мы...  Возьми.
Все время, что смущенная Ася разрывала лазоревый конверт и читала записку, действительно безбожно измятую, он не уходил. Письмо было от Али.
«Асенька, я думала о тебе много и вот что я надумала: С. А. может тебе серьезно помочь. У него – и журналы, и власть. Я вспомнила, что г. Берви что-то упоминал про его желание помогать молодым поэтам, про то, что он  не высокомерен. Обязательно сходи к нему. Целую, Христос с тобой.
PS. Константин Дмитриевич совсем на тебя не гневается.  Еще раз прошу – не пренебрегай моим советом.
Любящая тебя Аля.»
- Который час? Боже мой, где мои часы? – вскинулась она в ужасе. Стоя перед ней в расстегнутой рубашке, растрепанный, Баюн молча подал ей часы на цепочке, валявшиеся до того на постели. Был полдень.
Ася вздохнула и подошла к Баюну.
- Ты куда-то решила идти сегодня? – спросил он. Волосы у него высохли и падали на глаза острыми прядями. – У тебя глаза разные: зеленый и карий, как у ведьмы, ты знаешь? Я давно заметил. Один одно говорит, другой – другое…
- Ваня, Ваничка… - Ася обняла его. - Ты глупый… Ну, ночевала я у Маши, у Маши Поляковой, и сейчас снова к ней иду, она меня звала…  – тут он весь обмяк, как будто его отпустило. – А теперь мне нужно умыться… И я уже  со вчерашнего дня ничего не ела…
 Когда дверь – та самая, пропустившая их в иной, прежде загадочный мир, –  закрылась за Баюном,  Ася упала в подушки на постель и так пролежала с час, мучаясь тоской. Она чувствовала, что дать Баюну власть над собой – дело страшное и опасное, потому что уж слишком голодно было его тело и неизвестна душа. Думая о том, что произошло, она вся бледнела от стыда и нового желания, но к этим чувствам примешивалось и иное: он не должен ничего знать про Галахова, только не это! Еще подумает невесть что. Душа ее словно сидела за стеклянным воздухом во внутренней темнице – ей было не жалко утраченного телесного целомудрия, не горько думать о том, как придется скрывать это от Натушки –  та никогда бы не одобрила этой  недостойной связи неизвестно с кем. И физическая боль не мучила ее.
 Внутри гнездился страх: Баюн сливался в воображении с Галаховым; казалось, что жестокая и смелая защита свободы, которой она огорошила своего любовника, на самом деле диктуется неразумным ужасом – ужасом перед собственной беспомощностью. А еще – настоящей, непридуманной тягой к тем холмам, за которыми – воля, покой, и другой, нездешний ветер. И много странных, неоконченных мыслей теснилось у нее в сердце: про ненужное, поразившее ее своей ласковостью и заботой письмо Али, в котором она зачем-то повторяла вчера сказанные слова, про  нелепое ощущение измены – будто она обманула и Машуру, и ее брата.
Скинув с плеч платок, она принялась убирать в комнате, поднимать с пола разметанные подушки, измятые журналы, книги, тетради, записи. Угол ковра завернулся грузной раковиной, она нагнулась расправить и отдернула руки:  ладони наткнулись на влажный след, и пальцы измазались в чем-то коричневом, душном.  Ася поняла, что это была кровь.