Сардаана

Но тут пошли звонки, даже ряд очень приятных – из заграницы: приглашали выступать с докладом о скопческих общинах в Берлине, в конце февраля. Все поздравляют с наступающим, глупо шутят, желают, сами не знают, чего… Все, как всегда. Как каждый год. Дмитрий Иванович тоже как-то дежурно шутил, приятно усмехался в трубку, и все вспоминались слова той продавщицы про Джереми Айронса. Упустил девочку, все из-за этого мудака с брюхом и кашей в мозгах… Но эти слова, как говорили в девятнадцатом веке, «щекотили воображение». Он прикрывал глаза, разговаривая с дамами, хотя они, уж точно, никак не могли видеть по телефону этих тяжелых век и отрешенного взгляда. 

        В последний момент, когда уже совсем собрался выходить, позвонила Машка. Она немного взбудораженно сообщила, что сейчас выйти не готова и через полчаса готова не будет, и через час ни Боже мой. Ей еще надо уложиться, в смысле волосы как-то там этак причесать, сделать ряд важных звонков – Новый год все-таки… Так что она приедет сама. «Нет, нет, и не спорь, пожалуйста. Вы, мужики, ни хрена не понимаете в бабских сборах. Это так, на скорую руку не делается, это сакрально, понял? Ну, ладно, пока-пока, я до вас доеду ближе к одиннадцати, до скорого… До очень скорого…» 

        Когда Дмитрий Иванович второй раз за день уселся за руль, черное, насквозь ледяное и низкое небо, подсвеченное  мигающей иллюминацией, висело почти над самой крышей его девятки. Он посидел, погрел машину, выкурил еще одну сигарету и отчалил в ночь, намереваясь через несколько часов по  шаткому ее мостику перескочить на другую сторону времени, в  принципиально иной год.

        В Херово улицы были пустынны, зато окна московских тружеников горели в преддверии великого праздника ясным, разноцветным светом. «Мистический все-таки праздник для простого народа, что-то торжественное, вроде Исхода еврейского… Только у нас – из одной пустыни в другую…» 

        Но, несмотря на бережно лелеемый в душе скепсис, он чувствовал намекающее о себе временами вязкое сосание под ложечкой и легкое волнение. В детстве он часто болел и ходил с матерью в обшарпанную поликлинику – солнечные зайчики до сих пор начинали подпрыгивать у него в глазах при воспоминании об этих походах: весной курлычут голуби, и в лужах пляшет оголтелое солнце. 

    В поликлинике на видном месте висел плакат про детей, наглотавшихся невзначай вилок, пуговиц, стеклянных шариков и кнопок, и про то, что  с ними потом бывает. Когда он впервые услышал про «под ложечку», ему сразу же представилась чайная, с тусклым узором ложка, по недосмотру взрослых, проскользнувшая контрабандой в живот. Конечно же, под ней должно было очень противно сосать и еще что-нибудь. 

    Заворачивая к Петюниному дому, слегка скрежеща тормозами, Дмитрий Иванович, как всегда, отчетливо представил себе эту, в нутряной темноте подрагивающую, ложку и усмехнулся. Впрочем, чувство это и впрямь было противным – тревога мелко тряслась внутри, неизвестно с чего.     

        Петюня отворил ему свою обгрызенную молью дверь во мгновение ока, как будто выскочил пробкой из бутылки шампанского. 
- Давай, старик, заходи… Ты не поверишь – буквально только что звонила Алка, интересовалась, как я тут один… Я ей популярно разобъяснил, что… А где Машка? 
- Приедет позже. У нее там всякие бабские дела: завивка, примерка, прочее… Мы на кухне?
- Как водится, старик, как водится… Старому, измученному нарзаном русскому писателю не под силу все эти перемещения… Ревматические боли обострились, Митенька, ты же знаешь…
- Бог не привел, не знаю, – сказал Дмитрий Иванович, выгружая на кухонную клеенку шуршащую, пахучую снедь. – Но сочувствую. Я привез две Виноградова,  отличная, кстати, водка, каберне, сок апельсиновый для Машки, хотя она, наверное, не откажется от… Ну, и охотничьи колбаски, икру там, салаты, сыр…
- Гениально, старик, а то у меня тут после алкиного отъезда закрома прохудились… Только смирновка, да и та на донышке… Расчищай местечко для икорки, дед… – Петюня влипнул в кресло и, покачивая длинной, тощей ногой, чиркал зажигалкой. На столе красовался знаменитый подсвечник с пианино, наполненный до отказа жирной, немного слоящейся свечой. Как раз о такой мечтал как-то Дмитрий Иванович, думая о вожделенном завершении очерка и вынесении некоему верховному божеству благодарности за вовремя оказанную поддержку.

        В аквариуме задрожал могучий огонек. Елки в доме не было, хозяин считал это чудовищной пошлостью, поэтому никакого новогоднего духа в квартире не замечалось. Шторы были задернуты, над плитой кустился коралловидными отростками серый сигаретный дым – видно, ветром из форточки отнесло, и он застрял там, не желая развеиваться. Кстати же, хозяин зажег новую сигарету и из кресла отдавал позднему гостю приказания: салатник из горки в комнате, тарелки из мойки, фужеры…  Дмитрий Иванович покорно отправился за тарой, как это называл Петюня, и попутно выключил бубнящий телевизор, пучащий единственный свой глаз на пути к вожделенным рюмочкам. 

        Вынимая их из-за изрядно покарябанного стекла, Дмитрий Иванович пережил вдруг такое сильное дежа-вю, что на секунду замер и прислушался к различным частям своей души, бубнящим из мглы не хуже новогоднего телевизора. «Все на месте, только подсвечника недостает», – пронеслось в голове. Потом он вспомнил, что Петюня ради праздничка перенес его в кухню, и почему-то это нехитрое соображение подействовало на него успокаивающе. Скоро должна была заявиться Заяц. Он увидел написанное воздухе слово «зая-виться», подумал невнимательно, завилась ли она, как обещала, и, усмехнувшись, потащил хрупкую тару в кухню. 

    Петюня, откашливаясь поминутно, негромко опутывал кого-то по телефону сетями своего вкрадчивого красноречия и всепонимания. За окном бухнула незримая петарда, потом еще одна, потом еще. Петюня пожелал кому-то чего-то неприлично-новогоднего и оглянулся на Дмитрия Ивановича, нарезавшего колбаски похожим на выродившийся скальпель ножом немецкой стали – не в пример всему прочему, ножи в этом доме всегда были отменные. 
- Послушай, Митенька, вид у тебя слегка попеженный… – сказал хозяин, посасывая сигарету. – Да, кстати, старик, она одна доедет? 
- Куда она денется, – суховато ответил Митенька, – ей не впервой шляться… Доедет в лучшем виде и еще меня отсюда увезет… Или нет… Я за рулем…До вечера я у тебя зависну,  неохота с утра  на метро… Просплюсь, протрезвею, тогда и… 
- Да Бога ради, старик, Бога ради… Комнат две, никого не стеснишь… 

        Дмитрий Иванович поморщился.
- Я вас уж точно не стесню… Я сплю, как топор, – отчеканил он. – Хотя последнее время, если честно, я…
- В прошлый раз мы, помнится, не договорили… Как говаривал незабвенный  отец Александр, не подбили клинья, старичок… 
- Да… Но скоро припрется Машка… Как там твоя премия? 
- Весьма отчетливо, движется помаленьку, – сказал хозяин, молниеносно переключаясь, на что Дмитрий Иванович кстати и рассчитывал. – Дед, ты не представляешь, какая это ответственность аховая… Русская проза, Митя, это сохранение традиций… Как-то на вопрос, что такое культура, я так ответил одному любопытному юноше: «Старик, культура, чтоб ты знал, это ежеминутное возрождение русского генофонда посредством сердца и ума, именно посредством этих двух составляющих…» Он, кажется понял. На редкость был неглупый мальчик, близкий друг Миши Бахтина, Сева Чарцев… Он однажды…

        Но тут в накатанную Петюнину речь снова ворвался телефон. Звонок был междугородний – судя по всему, отставленная, но еще не знающая об этом Алка снова интересовалась, с кем ее милый Петюнчик проводит драгоценное время своей жизни. «Видела бы она…» – желчно сказал себе Дмитрий Иванович, хотя, ничего особенного пока не происходило: просто водка уже была открыта, разлита по рюмочкам, и всякие там колбаски и икорки взблескивали в полутьме.  
- Это опять Алка, дед. Проинтуичила что-то. Ну, во-от, Севка был не по летам сообразителен, эрудирован до… – телефон заголосил опять. Дмитрий Иванович чертыхнулся. 

        Когда через полчаса трубка была водворена на место, они выпили по первой, провожая старый, изрядно уже одряхлевший за эти последние часы год и закусили черной икрой и огурцами.
- Ты в курсе, старик, что «Возвращение Пугачева» писалось мною в принципиально иной манере, чем все предыдущее. На следующий день после прочтения звонит мне Тамарка Дороган, –  Петюня не без смака произнес имя знаменитой литературоведицы, славящейся своим желчным нравом, – и говорит: «Петенька, голубчик, ты в курсе, что это – новое слово в русской литературе?!» Я, конечно, мол, так и так… Но, в общем, дед, это она верно подметила, баба мозговитая. Сейчас ведь что, на минуточку, происходит с языком, дед? Я имею в виду, с русским языком? Где он? – Петюня отчекрыжил себе шмат ветчины и бросил на тарелку залихватским каким-то жестом, не переставая говорить. – Старик, это же светопредставление… Включаю я как-то телевизор, а оттуда несется: «Все прутся, прутся, снаряды рвутся… Ты можешь необыкновенно э-э-э тусануться…» – последнее слово он процедил, давясь от омерзения, и от этого сдобренное и без того причмокивающим петюниным произношением, слово это прозвучало уже совсем по-иностранному. Дмитрий Иванович засмеялся.
- Петя, ты слишком близко к сердцу… Это всего лишь дешевый молодежный слэнг… Как всегда, доводят подростков до полного и необратимого идиотизма. Прутся… Это же смешно. Так никто не разговаривает… Ну, не пишет уж точно…
- А вот здесь ты не прав! Капитально, можно сказать, не прав, старик! Так пишут, и даже очень пишут. Вспомни скандал вокруг Салагина… Мерзость, мерзость запустения, – сообщил Петюня вдохновенно и съел шпротину.
- Салагин другое дело. Его язык – не пример сегодняшней литературы. Это курьез. Просто разнузданное порно… Отсюда и скандал, – Дмитрий Иванович выпил. 

- Ведь не хочешь же ты сказать, что его осудили только за язык… Важно было содержание. Там какая-то сперма каждую секунду в потолок стреляет, постельная ерунда… Дешево. Так что дело в этом. Ну, и конечно, стиль… Он из молодых… Вот и снаряды у него рвутся, где надо и где не надо… Но я тебе еще раз говорю, что он не пример. Есть масса других… 
- Нет, Митенька, все не так просто. Автора делает язык. Ты же сам тут говоришь – стиль. Эти снаряды, дед, натуральный анатомический театр. Какой-то карман бытия. Так что скандал этот весьма закономерен, он явно переборщил с мертвечинкой.. А порно... За долгие годы демократии, дед, мы уже попривыкли к порнографии, ею нас не удивишь… В России есть еще неглупые люди с чутким ухом, кому небезразличен великий русский, прошу, конечно, извинения, язык… И люди эти знают толк в литературе… Они и скандал этот раздули, и они же «Книгу» мне дают – чувствуют, что есть за что. Выпьем за них, старичок, за их шестое чувство, Митя, они… 

        Ударил в дверь звонок. Петюня осекся. Торопливо прожевал очередной кусок ветчины и стал вылезать из кресла. Дмитрий Иванович остался сидеть.

        Внутренне, разумеется, исключительно внутренне, незаметно для окружающих, он злился и тревожился все больше. И не понимая, с чего бы это, все сильнее и безудержнее сердился на себя – что допустил эти странные, неуправляемые чувства, что позволил им быть. Последовав Петюниному примеру, он затянулся, выпустил кубик дыма из растянутых губ. Весь его вид указывал на полнейшую отрешенность. Что-то буддийское. Не хватает только просветления по полной программе. Тут в кухню принесло запах духов, залопотал неразборчиво в коридоре Петюня, и в тот самый момент, когда Дмитрий Иванович, опустив ресницы, принялся за изучение  клеенки на столе, вошла Машка. И тут же хозяин включил свет: видимо, чтобы насладиться в полной мере.