Сардаана

Дмитрий Иванович откинулся на подушку, потягивая вермут. Вермут этот он только что достал из холодильника, и стакан весь запотел, стал дымчатым и влажным. Горел ночник возле кровати, трамваи давно ушли на покой, и за окном было холодно, мрачно и очень тихо.
Боясь вновь увидеть танцующую хрень вместо сна, он не спешил ложиться, думал про то, куда пропала жизнь, о которой он столько читал, размышлял и писал. Целое мироздание исчезло, растворилось во мраке, прикинулось пропыленными страницами книг и древних, источенных временем газет и писем… Желтые покоробленные переплеты мелькали в глазах Дмитрия Ивановича, видимо, все-таки задремавшего со стаканом в руке. Пропала она или я ношу ее, держу ее в себе, как в ларце с секретом? И делалось еще страшней, и темнее казался воздух за невидимым окном, и уже начал вползать в сон неуютный, качающийся бег трамвая…

Шел я по улице незнакомой… И звоны лютни, и дальние громы… Машенька, ты здесь жила и пела, Мне, жениху, ковер ткала… Где этот дом, о котором я мечтал? Где эта улица, где этот дом… Запах щей на лестничной площадке, соседка в трепаном халате с дыркой на подоле… Мама приходит с работы, ставит чайник, газ горит, она ругает меня за что-то… И я все мечтаю, всем усилием жизни вызываю из небытия некий прекрасный каменный дом, вид на крыши, ветви эти по весне… И почему я ничего не чувствую? Вот, я лежу на этой кровати, да, ночник надо наконец погасить... И стакан... Тьфу ты, на простыни пролилось…
«Дорогой, встава-а-ай… Курица!! Вот это номер… Тайд или кипячение… Ну, тогда мы идем к вам…» Нет, только не это! Не надо меня кипятить! Не приходите! Не надо мне этих круглых рож, похожих на блекочущие блины… Пусть уж лучше гремит трамвай, и головы на блюде… У отрезанной головы на блюде, по крайней мере, какой-то облагороженный вид… Саломея… вот она кружится в пляске, в чем-то красном, танцуют кофейные налитые груди, подрагивают жаркие бока… Вот она скидывает покрывало, расшитое золотом покрывало, узкие ступни с яркими косточками щиколоток, переступая сосредоточенно, словно по канату, движутся ко мне... Но у нее нет головы… Голова отрезана, торчит какой-то обрубок… И блюда в ее руке уже нет… Господи… Что ж это… Где же теперь твой голос и тело, может ли быть, что ты умерла… Она мертвая… Машенька…
Дмитрий Иванович всколыхнулся, ощутил чей-то пронзительный голос над ухом, попытался разлепить веко, потому что ему давно уже представлялось, что лицо его – это один огромный глаз, и глаз этот открываться не желает… Тут он, наплевав на все, приподнялся, отследил, откуда идет звук, и осознал, еще не приходя в сознание, что это не голос совсем, а трель телефона. Он нашарил тапочки, убежавшие за ночь глубоко под… Но потом он понял, что спит. Телефонный голос успокоился, свернулся змеей и спрятался в тумбочку. Трель истончилась. «Я встаю», – сказал себе Дмитрий Иванович и пошел на дно сна, теперь уже как топор.  
Когда настырная телефонная змея кашлянула-таки звучно в двух метрах от постели, он очнулся, и рывком сел на постели, ругаясь и потягиваясь одновременно. Большим пальцем какой-то ноги вытянул тапочку из-под кровати, напялил и сунулся к телефону, истошно пищавшему, как будто ему наступили на провод. 
- Да, – буркнул он в дырчатое, магическое пространство, – Да, я слушаю…
- Митя, это я, – представился  звонкий голос. – Я звонила тебе с утра, но у тебя никто не подходил, и я подумала…
- С кем имею честь? – спросил Дмитрий Иванович сухо. – Я – это кто?
- Маша, конечно… Маша Заевич, Мить, ты что? – сказала она игриво, с легким удивлением. – Ты, что, спишь еще?

Тут Дмитрий Иванович вспомнил. Это была небезызвестная Маша, даже вполне себе известная в узких кругах Маша, по прозвищу «Заяц». Она лепила что-то такое из всех подручных матерьялов, и, кроме того, она была держательницей арт-кафе «ДК Мирон». Ко всем этим ее достоинствам стоило еще упомянуть нелегкую службу при Петюне на протяжении года. Когда-то с Дмитрием Ивановичем ее связывали мало понятные отношения. Поддавшись однажды ошеломительному, прямо-таки базарно-восточному очарованию Маши, Дмитрий Иванович не удержался и довольно беспардонно потащил ее как-то в постель, чему, правда, она совсем не удивилась. 
Горячий секс продолжался месяца три, потом Дмитрий Иванович как-то отвлекся, а Машка взяла и выкинула номер – ушла от Петюни навсегда, хотя еще некоторое время возила ему, как вечно болящему, красную икру килограммами и консервированные ножки и ушки кальмаров. Она пренебрегла загадочным своим «возлюбленным П.», как она его называла, не вылезавшим из аквариума кухни, законсервированным не хуже кальмаровой ноги. 
С Дмитрием же Ивановичем они довольно долго встречались чуть не в неделю раз, чисто дружески, и иногда, к слову сказать, весьма редко, светлая эта дружба приводила их обратно в постель. А последние месяца три, когда особенно возбухла пресловутая «тоска», они, кстати, почти и не виделись, только перезванивались изредка.
- А, Зайчик, извини, я чего-то заспался, – промямлил Дмитрий Иванович. – Работал всю ночь, ну и… Что стряслось?
- Да ничего особенного. Мить, я тут поняла, что не видела тебя целую вечность. Ты что сегодня делаешь во второй половине дня? Ну, часиков так в девять? Ну, не молчи, отвечай!
- Я? Не знаю… Можно… – сказал он, ногой подтягивая вторую загулявшую тапочку. – А который час?
- Два уже, – рассмеялся нежный ее,  с оттяжкой голос. – Здоров ты спать… Ну, так что?
- В «Мироне»? – спросил он, прикидывая. – Часов в полдесятого?
- Буду ждать. Да, кстати, ты давно видел П.? 
- Не так чтоб очень. Вчера вечером.
- Ну, вот, заодно и расскажешь.
- Да чего рассказывать? Все то же…
- Это-то и интересно, - ответила Маша таинственно. – Ну, до скорого?
- Кажется, ты мне снилась сегодня, – сказал Дмитрий Иванович. – Правда, я не помню, в какой связи…
- Вот и вспомнишь заодно. Сон, конечно, эротический? – засмеялась она.
- В том-то и штука, что я не помню… – сказал он задумчиво. – Но, знаешь, скорее всего, нет. Что-то ужасное. Хотя эротика там тоже присутствовала. Но как-то криво… 
- Ну, ладно, увидимся – поговорим. До скорого, Митяня. 
- Пока, Зая.

***
На сером, ревущем и мигающем ледяными огнями Садовом кольце, стоя в пробке, он зажег сигарету и сквозь поскрипыванье дворников по стеклу, сквозь кислый, казалось, с крыш летящий снег, принялся обозревать окрестности. Побаливала спина. Он поудобнее устроился на сиденье и все думал не пойми о чем. Уже загудела ему в спину задняя машина, когда он вышел из оцепенения и посмотрел наверх, в крутящуюся коричневую мглу московского смога. 
Нагло ухмыляясь ему в глаза белыми своими полушариями, сверху смотрело что-то странное, дикое и притягательное. Срываясь с места, он понял, что это была округлая пышная жопа, вывалянная в муке. «Ну, дела», – бормотал он, осторожно пристраиваясь за сиявшей яичной красотой машинкой «Смарт», вспоминая широкий рекламный щит и хихикающую надпись внизу «Ничего себе пельмешки». «Пельмешки… Все ж таки в женской жопе – страшная сила… Но до чего нахально… Затейники…Этак они скоро обмажут хрен кетчупом, увеличат до небес и напишут: «Не хуя себе сарделька»… Хотя в мужских гениталиях как-то нет шарма… Вот на женские, хоть в тесте, хоть в горчичном соусе, я бы посмотрел…Даже очень посмотрел…» – закончил он, разворачиваясь.

Под лиловым абажуром, почти скрытая от взоров изысканно-мрачной ширмочкой, разделяющей столики, сидела Маша и пила коньяк. В дьявольском мерцании пунцовых, алых и сиреневых бликов на эстраде возилось несколько могучих парубков, настраивая гитары. Расхристанный, в белоснежной расстегнутой до пупа кружевной рубашке их предводитель что-то веско говорил в микрофон, обращаясь к ближним столикам и называя кого-то «король драйвового наворота Санечка Нечипоренко». Кафе распирало от множества прохладной, красиво живущей, стильной публики, до краев налитой своей витринной, элитарной жизнью. Маша была одна.
- Всех прогнала, – улыбнулась она Дмитрию Ивановичу краем пунцовых больших губ, так хорошо гармонировавших с абажуром. – Присаживайся, Митяша.
- Позволь, – сказал он галантно, сжав ее маленькую, в непомерных серебряных кольцах, цепкую ручку. –  Дай поцеловать… 
- Целуй… Что будешь пить?
- Я за рулем. 
Маша сделала гримаску: «С ума сошел. И как теперь быть?»
- Ну, – сказал он виновато, – от стакана пива не откажусь. От чего-нибудь нефильтрованного… 
- Добро. 
Она кивнула кому-то в темноту, поиграла пальцами, и перед Дмитрием Ивановичем ясным глубоким золотом заиграла до краев налитая, с кокетливым изгибом кружка.
- Прямо как ты… – отметил он мимоходом, погружая губы в лопающуюся пену. – Есть у Грушеньки один изгибчик… 
Маша хлопнула его по руке. 
- Ну тебя… Рассказывай лучше.
- О чем? 
- Ну, вообще, как оно все…
- Зая, не темни, – сказал Дмитрий Иванович, не без удовольствия созерцая Машину курчавую отливающую лаком шевелюру и русалочьи коварные глаза. – Колись… Зачем вызывала? Ты почто меня, Алеша, в лодку песней заманил? – вспомнил он неожиданно что-то из хрестоматии. 
- Тебе же нравится, что заманила. Ты ж известный прожигатель жизни… –усмехнулась она невинно.
- Я действительно рад тебя видеть, Заяц… Просто ты чего-то по телефону интриговала, туману напустила, а теперь ни тпру ни ну. Сгораю от любопытства. 
Маша помолчала, отпила каплю коньяку.
- Знаешь, Митя, я замуж хочу, - неожиданно брякнула она, лучисто смотря на него. Он не поверил.
- Замуж? С дуба падают листья ясеня… Ни хера себе… ни… Это я в том смысле, что от кого угодно ожидал услышать это, но от тебя…