Сардаана
- Ты? Это разве ты? – спросил неизвестный – он все отчетливей убеждался в этом – совершенно неизвестный голос с яростным сомнением. – Ты где? Митя?
- Ох, извините, пожалуйста, кажется, я… Похоже, я ошибся… – Неловкость он чувствовал, как сказал бы Петюня, «совершенно аховую, старик». Это явно была не Машка.
- Вы не Митя, – сказал этот неизвестный голос с убеждением. Дмитрий Иванович с удивлением вытянул шею – в нем слышалось что-то очень созвучное отчаянию.
- Я еще раз прошу прощения. Я не тот Митя… Хотя и Митя… – глупо уточнил он зачем-то. В трубке на это раз образовалось тяжелое молчание, полное отдаленного и недоступного горя; наконец неведомая женщина вздохнула из глубины.
- Господи, если бы вы знали, как вы меня огорчили… Митя… – произнесла она бессильно, и сразу же пропала, пошли частые гудки, снова раздался треск, и Дмитрий Иванович, дергая от гадостного смущения плечом, смог-таки бросить ненавистную трубку на рычаг.
Маше звонить было просто из рук вон поздно. Да и осадок неприятный остался после случившегося, и вообще говорить уже ни с кем не хотелось. «День не задался с самого начала» – под этим эпиграфом он, поразмышляв некоторое время, поместил свое недавнее прошлое и сумрачное настоящее и отправился принимать душ, потому что очень от всего этого устал.
***
Ни дуновения, ни свежего вздоха – давит и гнетет не сон и не явь, из которого выбраться нет мочи… Грудь заперта, и места прохладного на тюфяке нет. Вторую ночь ворочайся с боку на бок, а только закроешь глаза – в тот же миг чуешь, будто чашку с водой кто-то подносит к губам тебе и сразу отнимает, не успеешь и глотка сделать. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня… Ткутся из морока слова, запретные, знакомые, слова из Святой Книги Книг…
Голова у него наливалась лихорадкой, как тогда, в феврале, и то ли виделось ему, то ли взаправду – приходил к нему Мирон, присаживался рядом с Библией в руках, толковал невнятное сердцу. Про Песню Песней эту Соломонову он говорил: «Ты, братец, нынче воскрес, сам разумеешь истину, да я еще добавлю. Книга эта не о похотях плотских грешниками сочинена, ты не думай, братец… Срам и думать такое… В книге этой – Искупитель объяснял давеча овцам своим – иной, сокровенный смысл сокрыт. Там Бог Господь говорит народу своему, а народ и отвечает в тайнике сердечном Создателю своему. Вот я тебе так растолкую: любовь, она дело великое, духовное, в прохладе души Святым Духом порождаемое… Самому мне, признаюсь, песню эту читать не довелось, я про Бога-Христа все изучаю, явства царские вкушаю и тебя на пир зову… А песню эту ты покамест не трогай – вот окрепнешь, тогда и изучишь про Бога, про народ Его… А сейчас тебе, братец, рано…»
И уж только здесь, в Якутии, удостоился прочесть Никита Андреич про любовь духовную, непорочную Бога Саваофа к чадам его; долго сидел зимними вечерами, пристально разбирал, у Мирона спрашивал, если что непонятно, и Мирон, по мере сил, пособлял толковать. Тяжела, грузна показалась Песня эта старшому – уж больно много про яблоки гранатовые, про сосцы, хоть и говорил Мирон, что это про высокое писано, все одно – осилил с трудом и более уж не прибегал. Псалмы вот – дело нужное, благодатное, а уж о Евангелиях-то и рассуждать нечего, первая эта пища духовная для измученной души… А это… И закрыл Никита Андреич Библию, отложил песнопения соломоновы.
Что же ночью этой бесконечной само собою, шепотом, из душного воздуха словно бы бормочет случайно запомненное: Я нарцисс саронский, лилия долин… Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь… Голос возлюбленного моего… Голос возлюбленного моего… вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам… Я нарцисс саронский, лилия долин… Лилия даурская, сардаана… Лилия долин заветная, дивная, которую сорвать нельзя – далеко она цветет, в лесной, неисследимой своей дали…
Он перевернулся на тот бок, где, захлебываясь и плача, стучало сердце, не желающее забыть страшные, библейские слова, ударяющие в грудь, жуткие своим грозовым, бурным сиянием.
Сардаана… Боже мой, ангелы пресветлые, друг мой похож на серну или на молодого оленя… Он ввел меня в дом пира… Пресвятые заступники, батюшка Силантий, Мученик ангельский, Сыне Божий, не попусти… Где этот дом-то, Господи? Где я сам? Заходится сердце, и отзывается в нем: ибо я изнемогаю от любви… Изнемогаю… Какое дикое, безумное слово… О какой такой любви ты говоришь со мною? Кто ты? Христом-Богом заклинаю – отведи от меня эту муку, отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться, прежде нежели отойду, и не будет меня… Отойди от меня, сатана… Сардаана… Лилия долин…
***
«Гнилостно, гнилостно… Как все это гнилостно…» – Дмитрий Иванович бормотливо напевал эту песенку собственного изобретения на мотив известной «Валенки-валенки». Эту великолепную композицию он вынужден был слушать все детство, потому что у соседей, через стенку, все время, не затыкаясь, играл «Маяк». Безликие, бодрые, лакейские голоски с утра преувеличенно-задорно начинали передачу «По вашим письмам». До сих пор при звуке этих тошнотворных позывных Дмитрий Иванович морщил нос, да так, что приподнимался край губы и вылезал оскаленный клык.
М-да, гнилостно. С Петюней условился на десять, он как раз сегодня выпирает Алку из квартиры, раньше не выйдет. С Машкой созвонился час назад – она, слава Богу, сама додумалась позвонить, я ей все-таки не нянька бесплатная. Отвези-привези-дозвонись, да еще и кланяйся непринужденно при всем при этом.
Она была невыспанная, у них в «Мироне» эти новогодние сражения, как она это называет… Кумир на кумире сидит и кумиром погоняет… Твой кумир… Влад Пыпысин, Стас Тряпкин, Макс Хренов… Одни эти имена чего стоят… «Представляешь, у меня вчера играл…» Не помню, как зовут этого молодежного придурка… Машка мне про него рассказывала еще давно, с год назад. Он тогда уже раскрутился вовсю. Лысый такой, с бородкой, растущей из пористого носа…
Черт, о чем я, с вашего позволения, думаю?! «Я заеду за тобой в девять, – сказал я, – могут быть пробки». Даже точно – будут. Она все порывалась доехать на своей. Глупо. Я, как джентльмен, решил не уступать.
За окном творился самый настоящий мороз, поэтому ничего не было видно из-за пышных, немного слишком уж роскошных узоров. Впрочем, созерцать бульвар Дмитрию Ивановичу сейчас не хотелось – он пил свой утренний кофе – какое, к матери, утро, полпервого уже… Он не желал растрачиваться на заоконные кухонные виды. Надо было еще заехать за этим гребаным подарком. Ближе к вечеру будет звонить кое-какой народ, поздравлять заранее – все привыкли, что новогодней ночью застать его невозможно. Так что еще заеду домой, переоденусь, позвоню, кому надо, поздравлю… М-да. Гнилостно.
В таком духе прошел спешный, сумбурный день, последний из дней в этом году. Он купил какую-то муть в ЦУМЕ, толкался перед прилавками, как последний козел, вместе с озверелым, изнуренным праздничной ответственностью народом. Заехал по дороге за жратвой – закуской и выпивкой – потому что ожидать от Петюни чего бы то ни было, как показывал опыт, не стоило вовсе. Вернулся домой ближе к вечеру, запаковал толстенького Леонтьева в нарядную бумажульку, платок дорогой батиковый для Машки пихнул в не менее писковую оберточку, плюнул, и решил прилечь – ночь предстояла бессонная, до утра далековато.
