Сардаана

- И начинаются они на одну букву… Скажи честно, Петя, ты не с себя писал?
- Что, серьезно – похож? – спросил Петюня, весело скалясь. – Это у нас в крови, бабка была из казачек донских… Огнедышащая порода, мать. Это ты верно подметила.
- Да чего там подмечать. Я про твою бабку наслушалась во время оно… А Пугачев он у тебя такой ничего себе мужик… Сексапильный.
- Строго говоря, это не совсем Пугачев, – возразил ей зверообразный Петюня. – Это, чтоб тебе было понятнее, скорее, хтоническая сила, воплощение хаоса, так я это задумал, старики…          
- Довольно-таки симпатичная сила, явно эротического характера, – подал снова голос Дмитрий Иванович. – Петя, он же у тебя монстр, но монстр какой-то обволакивающий, притягательный… Ты мне давал  книгу еще в распечатке, я тогда поразился, до чего он  эротично выписан… И вместе с тем – засасывающе. Как воронка.

        Он осекся, потому что заметил, что Машка что-то уж чересчур внимательно на него смотрит из полумрака.
- Благодарю за комплимент, дед. Ты все же меня с моим, так сказать, героем, героем новой русской литературы, не ровняй… Мы схожи, конечно, ведь всякий автор, как водится, пишет немного с себя, проводит широкой, размашистой лаптей… Но мой Пугачев, он, безусловно…
- Да брось ты, он у тебя, ясное дело, оборотень, но душка-оборотень, сексапил, я же говорила. Вылитый ты. Ой, мальчики, до Нового года осталось пять минут всего… Заболтались мы. Кто откроет шампань?

        Дмитрий Иванович протянул руку, схватил бутылку и, обвернув ее полотенцем, рванул пробку вверх с такой силой, что стол затрясся. Все замолчали. Хлопнуло не хуже петарды, вверх ляпнула белая струя, но он придержал бутылку и пена запыхтела в бокалах – нашлись у Петюни в горке три не особенно побитых жизнью.
- Обрати внимание, старик, неплохая иллюстрация к книге Салагина… –  хозяин тонко улыбнулся. – Что там стреляет в потолок, дед?  Как ты выразился? 
- А что стреляет? – спросила Машка невинно. – Ты долей, пены много… Требуйте долива после отстоя… Хм. Ну, что – поехали?
- На моих без одной минуты. Заяц, у тебя пепел сейчас упадет. Петя, ну…
- За Новый, старики, за него… Мы прорвемся, как бы мы не сопротивлялись этому. Сибирские морозы отступают, лед пошел… Мария, по дружбе, поцелуемся, старуха, как в старые добрые…
- С удовольствием, Петенька… Но я и с Митенькой хочу… Вот так. Ай! Митька, ты чего? Я не кусаюсь!

–    С Новым Годом. Я за сигаретами, оставил в пальто, – соврал Дмитрий Иванович и плавно вышел из-за стола в прихожую, где постоял пару секунд и, несколько раз плюнув, правда, довольно символически – в воздух, отправился обратно. Год начался отменно. Чего я так раздражаюсь на них? Я же сам…
- Мария, ты, мать, ответь-ка лучше, давно ли у тебя возникла потребность… Ты знаешь, я в этом деле кое-что понимаю…
- Петя, оставь, фу, как скучно… А, вот ты и пришел! 

        Дмитрий Иванович, улыбаясь медово, сел на место.
- Кстати, меня только что осенило, – начал он, чтобы не дать им времени снова  про заговорить про машкины псевдо-алкоголические секреты, – Это же просто очаровательное совпадение. Заяц, как выражается народ, приколись: Петя у нас натуральный Пугачев, мы все к этому выводу пришли… Ну, хорошо, а как зовут капитанскую дочку? 
- Постой, это ты к чему? Ай, Митька! Вот смех-то! Петя! Маша Миронова!
- Ну, да, да – ты же у нас из «Мирона»… Значит, ты и есть Маша Миронова. Петя - Пугачев, а ты…
- Но, старик, в таком случае, остается еще один небезынтересный персонаж.
- Это кто же? 
- Ты сам, Митенька.
- А я тут с какого боку?
- Все просто. Петя прав. Смотри: если я Маша из «Мирона», считай – Миронова, он – Пугачев, то ты – Гринев, дворянский сын! Здорово выходит!
- Ничего тут здорового я не вижу, – сумрачно объявил Дмитрий Иванович, осушив стопку. – Гринев совершенно бесцветный персонаж. Недоросль, и прочая, и прочая…
- Зато его все любят. И Маша любит, и Пугачев.
- Начиталась Цветаевой… Хотя, это верно, Пугачев его, насколько я помню, выделяет, жалует там ему чего-то…
- А что, Цветаева писала об этом? Я не помню. Ну, что ты так смотришь? Я, правда, забыла.
- Остынь, Митя. Мария, ты тоже, мать, хороша – Марину Ивановну не читать… По предложенной ею версии, старики, Емельян Пугачев именно что возлюбил дворянского сына Гринева. Там у нее весьма изящно описано это: тайный жар, чара, и тому подобные кунштюки. Да и Гринев, что особенно забавно, платит ему тем же.
- Это чем же? А, ну да, сексуальное, хаотическое начало этот твой Пугачев… – все болезненней злясь на этот кретинический разговор, процедил Дмитрий Иванович.
- Если быть точным, дед, не мой, а пушкинский. Мой Пугачев будет куда страшнее. И, обрати внимание, Митя, мой – действительно убивает, Он интересен своей кровожадностью, а вот Пугачев Пушкина – своей, как выражалась Марина Ивановна, чарой… Он вполне безобиден. Гринева-то он не трогает…

        Сквозь стену просочились неожиданно крики, пьяноватые возгласы и обрывок полузнакомой, болтающейся на ушах попсовой музыки.
- Это народ, – пояснила Машка, как будто кто-нибудь справлялся у нее, что именно это за шум. – Смотрит «Старые песни о главном» или «Главные песни о старом» или еще какую-то чертовщину… Мальчики, вы забыли про Машу. Ну, про дочку. Капитанскую.
- А про нее и говорить нечего, – Дмитрий Иванович переглянулся с Петюней, тот ловко подвинул ему через стол длиннопалой своей рукой новую бутылку. – Это второстепенный персонаж. Пустое место. Со школы от нее у меня во рту делается кисло. Даже странно, зачем она Пушкину понадобилась? Он же, типа, гений так, по крайней мере, нас учили… Не мог, что ли, изобразить что-нибудь более достойное восхищения?
- Здесь ты прав, старик. Пушкин – прозаик аховый, несмотря на все его дефекты. Сухость, даже некоторую бедность языка, дед, пренебрежение прилагательными… Это так, к слову.  И в случае с капитанской дочерью, он как-то, старики, не дотянул, не развернулся во всю ширь своих легких…

        Машка булькнула соком.
- Ну и образ… Прямо жутко делается… Ширь легких…  Ну, ладно, филологи-лингвисты-историки… Маша то, Маша се… Но она ведь спасла Гринева. Этого вашего придурка на палочке верхом. Он там заигрался с Пугачевым, с хаосом этим гребаным, закрутился в нем, завертелся и ошалел… Он же в вашего Пугачева влюбился… А Маша его спасла.
- Да ты, Заяц, сама ошалела от… 
- На минуточку, старуха, ты совершенно упускаешь из виду… – заговорили оба ее собеседника разом, один уже со злобой, другой снисходительно, ласково. – Если мне память не изменяет, это Гринев ее спасает, и все такое. Вот, Петя не даст соврать. Так что ты слегка запуталась…
- Нет, не запуталась и не слегка. Гляди: Гринев сначала спасает Машу, я помню. Выводит из тюрьмы. А потом пьет с Пугачевым в избе. Ну, в той, где золотая бумага по стенам… И Пугачев его охмуряет. Как Петя. Он это умеет. А Гринев такой чистенький-чистенький, глупенький-глупенький… Как гибрид голубя и теленка. Он под чарой этой самой – думает про него, потрясается душой, вожделеет в глубине души хтонических этих, как вы говорите, штук.  И потом Маша…
- Да погоди ты…
- Старуха, ты несколько превратно поняла текст. Пушкин не имел в виду…

        Неспокойная, праздничная ночь рассыпалась за окном на глухие возгласы петард, бубнеж за стеной и дальние крики подгулявших обитателей Херова. Пошел снег.