Сардаана
- Ты вчера глазами больными смотрел и сегодня все сердцем сохнешь, и глядишь ты тосковательно так, горько…
- Ах, ты… – произнес Никита Андреич, толкая парнишку безотчетно, словно хотел подтянуть его к обрыву. – Ах, ты, зоркий какой… А ну иди, куда послали, пошел отсюда, чтобы духу твоего… Вон! – неожиданно громко завопил старшой, как не вопил он уже много лет, с самой Москвы. – В душу лезет… Невесть откуда взялся… Мирону скажу гнать тебя в шею… Пошел!
Мальчик подхватил с земли ведра и, не оглядываясь, стал спускаться с обрыва. В самое сердце поразило старшого, что он даже не оглянулся, слова в свою защиту не сказал и оправданий своей дерзости не придумывал: так вот и пошел – невесомо почти ступая по комковатой, лишь у поверхности прогретой земле, таящей в себе ледяное ядро вечной мерзлоты. И головы не повернул, только ведра перехватил удобнее, чтобы сподручнее нести было, и пошел себе. Широкая рубашка вокруг него треплется, пузырем надувается, а он все глубже спускается, скоро совсем пропадет из виду… И движется он по земле этой, будь она проклята, словно ветер по верхушкам сосен – легко и споро, не удержишь. И исчез совсем.
***
- Я, кажется, хочу завязать с этими приходами к вам… Понимаете, все равно ничего не выходит… Вот вы молчите, реакции человеческой от вас не дождешься… Я понимаю, что сеттинг, что так должно быть, что я не ваш, хм, ну, в общем, не ваш приятель, а всего лишь клиент… Но эта форма общения, судя по всему, русскому человеку чужда. Я имею в виду общение аналитика с клиентом. Это мучительно… Я как будто с зеркалом говорю… Мне отклик живой нужен, как вы это называете, обратная связь… Этого всем нам недостает… А молчать я и сам могу. Очень даже могу. Представьте, у меня это отлично получается, когда я один… И даже не один… Я имею в виду, что общение с людьми в последнее время меня не устраивает. Тоже надоело. Все заранее просчитывается, каждый ход, каждая реплика… Я, например, заранее знаю, что вы мне сейчас скажете…
- Если я правильно поняла то, что вы говорили на прошлой сессии, с вашей знакомой, Машей, у вас, скорее, есть ощущение, что вы, – Марина Львовна почти незаметно заглянула в свои записи, – не защищены от ее несколько эксцентрических, «бешеных» реакций, от непредсказуемости…
- Уели. Вы меня уели. Я сейчас, собственно, о ней совсем не думал… и от вас не ожидал…
- Чего вы не ожидали от меня?
- Этой, как вы говорите, непредсказуемости. Я же думал, что точно знаю, что вы сейчас мне… Ладно, неважно. Но это действительно забавно. Хорошо, я подумаю, бросать или не бросать…
- Вы говорите о наших занятиях или о своей знакомой?
- Опа! Поздравляю! В яблочко… Опять вы, ну, как говорит народ, попали конкретно… И я в самом деле не знаю, кого я имел в виду… Вас, наверное, хотя, может, и ее тоже…
- Вы говорили, что все женщины в чем-то похожи.
- Женщины? Вы имеете в виду саблезубых самок, с хрустом отъедающих у мужчины хрен? Вагина дентата? Похожи… Все вы похожи… Впрочем, я не хотел вас обижать, извините…
- Вы меня не обидели.
- Это все работа. Знаете, когда я наконец закончу этот паршивый очерк, я в православной церкви поставлю, как купец какой-нибудь, пудовую свечу с золотом… Или нет, лучше пойду к кришнаитам… У них хоть оттянуться можно… Что вы так смотрите? Это шутка.
- Необходимость закончить эту работу раздражает вас?
- Не то слово… Я увяз по самое здрасте. Сроки поджимают. Времени почти не осталось, нужно еще проиллюстрировать типичным каким-нибудь примером, а я вместо этого, как ушел с головой в этого нетипичного купца… А все потому, что дальний родственник… Я и не предполагал, что… И что этот, Еленский-то, тоже был связан с ними… Со скопческой сектой… Дико. Получается, у меня в роду вскрылись сплошные сектанты, да причем еще с каким-то, черт его знает, самобытным уклоном… А между тем работа не двигается. Надо проверить еще кое-что, дописать… Ну, это неинтересно…
- Вы не хотите продолжать?
- Да чего тут продолжать? Вы ведь только делаете вид, что заинтересованно слушаете… Хотя, конечно, это мое время, и я тут могу любую околесицу нести, а вы обязаны слушать…
Это мое время. Я могу смотреть на тебя, и ты ничего не можешь сделать. Смотреть, подкрадываться, как человек-невидимка, трогать сзади за шею, осторожно спускать бретельки… Дивная грудь… Дальше… Что-то у меня сегодня не идет… Неинтересно. Нет, стоит продолжить… Она сейчас отвлеклась, на меня не глядит… Так, значит, бретельки… Нет, грудь… Черт, все вместе: и бретельки, и голая грудь с твердыми, припухшими сосками… Я большим пальцем ласкаю соски и ладонью обхватываю тяжелую, крепкую грудь, и ты ничего не замечаешь… Я спускаюсь, я расстегиваю эти пушистые пуговки, нащупываю горячий, мягкий живот, край трусиков… Сейчас я… Черт. Черт. Черт. Ничего не получается. Как в этом анекдоте. Про хирурга. Нет творческого запала… Ненавижу все. Ненавижу. Сейчас брошу в нее стулом… Или нет, стулом неудобно. Да пошло все…
– Всего хорошего, я вижу, мое время подошло к концу, но это не страшно, потому что у меня сейчас нет настроения говорить. Я хочу сказать, что… До свидания, нет, я приду, разумеется, хотя… Приду. Да зачем это обсуждать? Просто подумал, что стоит пока прекратить… Ну, хорошо. Обсудим еще… Обсудим меня, вас, земной шар, электрические лампочки, скопцов, купцов, матерей и отцов, комплекс кастрации обсудим, эдипов комплекс, комплекс неполноценности, мать его в душу… Стоп, я уже на улице. Обсудим флору и фауну Тибета, трусики-бикини, мужской стриптиз и одиннадцатое сентября в Нью-Йорке… Вывернем кишки, завяжем их кокетливыми бантиками, сплетем из них это… макраме… Ой, блядь, как надоело все… Мне налево. Налево. Налево.
***
Дмитрий Иванович, костенея на ходу, вывалился из тролейбуса и, пройдя немного, тупо ткнулся в роскошную, кремовую с золотом дверь то ли букового шпона, то ли дьявол его знает, какого шпона, но какого-то очень шпонистого. И очень букового. Это было недавно открытое кафе «Ерунда», но Дмитрий Иванович про это ничего не знал и знать не хотел.
Внутри, в полумраке, над стойкой светили мелкие лампочки величиной с кофейную чашку, попискивала модная экологическая музыка. Все было не так, как в Мироне. И слава Богу. Под стеклянной крышкой томились пышные, роскошные тестяные корзиночки со свернутой трубочками ветчиной, с черной икрой и оливками. Не выходя из кипящего желчью транса, он потянулся к вожделенной румяной ложбинке, наполненной вкусностями, и взял одну на пробу. И тут же из-за блестящей стойки, как кукушка из наглых часов, высунулся непонятно кто, то ли бармен, то ли официант в белой рубашке и узеньком галстучке. «Восемьдесят рублей…» – прошелестел он вкрадчиво, но с намеком: дескать, откусил, так плати, гнида. Намек был упрятан в мягчайшую упаковку, но чувствовалась где-то в глубине привычная лакейская угроза.
- Я тут, собственно, случайно проходил, – миролюбиво сказал Дмитрий Иванович в пространство. – Увидел ваши корзиночки и, так сказать, возвращаясь в город, по дороге, сами понимаете, взалкал.
Он осторожно, стараясь не повредить хрупкую песочную плоть, откусил кусок и, прожевывая сладкую ветчину, улыбнулся.
– Восемьдесят рублей, – повторило существо в галстуке, потирая подбородок. – Пить что-нибудь будете?
- Пить?
Эта нехитрая мысль понравилась Дмитрию Ивановичу своей незамысловатостью, но он отверг ее как опасную и вздорную.
- Пить я не буду, – сказал он внутренне смеясь. – Я буду кофе. Нет, капучино. У вас есть капучино?
- Есть, – ответили ему отрывисто и раздраженно.
- Тогда давайте, – он слез с высокого табурета и пересел за столик. Все противнее и противнее становилось наблюдать себя со стороны, как будто он смотрел на экран телевизора, и там пошлый снобский шут выделывался, как мог, в занудном сериале. Это чувство делалось все резче и резче, все сильнее, все невыносимей. «Скверная сессия, все насмарку…» – сказал он себе, чтобы отделаться от этого привкуса театральности, пустышности, разыгрывания искусственной жизни перед невидимой телекамерой.
Все ненастоящее, сейчас выйдет режиссер, как в этом фильме про мужика, с рождения живущего в сериале… Там даже небо было полотняным, и закат… «Я маюсь… – думал он, – как в детстве, когда уже надо спать, но не хочется, и я хожу за мамой, канючу, топаю ногой в пол, хнычу, чтобы мне дали конфету или не дали конфету… Я тошнотворно маюсь уже не помню, сколько времени. Марина Львовна, похоже, отпадает. Ну, со временем я ее похерю… Или уже похерил сегодня, не знаю. Где ей со мной управиться… Опять я чувствую эту ненастоящесть, ненатуральность всего. И еще пугает меня эта, Машка… Она-то, как раз до боли естественная, даже слишком, преувеличенно естественная… Больше всего мне сейчас хочется не заплатить за это их дурацкое пирожное и уйти, хлопнув дверью… Но, черт, я ведь знаю, что даже этого не могу сделать… Абулия какая-то… Паралич воли. Сейчас приду домой, сяду в тепле, глядишь, чего нового и нарою… Заканчивать эту всю бодягу надо. Или нет, лучше сегодня почитаю еще эти записки скопцовские, ну, про Сибирь, а про процессы судебные завтра… Господи, ведь завтра уже Новый год, вон шарики у них над стойкой крутятся… Надо подарки этим гаврикам покупать. Машке что-нибудь чувствительное, идиотское, вроде электрической зубной щетки, а Петюне – со значением, возвышенное, собрание сочинений Леонтьева в буке… И как же не хочется мне во все это ввязываться, ехать куда-то в жопу… Ну, ладно, Новый год все-таки. А электрическая щетка – чудный подарок. На Машку похожа, тоже на батарейках…»
