Сардаана

За околицей в полнеба разнесло огромную, низкую тучу, черную до синевы. Капли ударяли в лицо, стекали по горлу под рубашку, на раскрытую грудь. Он шел, меся в одночасье раскисшую дорогу, спешил, подгонял себя. На небо старался не глядеть – Бог не любит во время грозы. Не успел пройти и двадцати шагов туда, где вставал крутой, мрачный холм, а за ним-то и было поле, как позади рвануло, будто в спину кто камень швырнул. Ясно в глазах раскололась чернота небесная на три золотых, непомерных жилы. Небо вздрогнуло, и душа Никиты Андреича против своей воли, рванувшись,  ответила ему, отозвалась. Он, все убыстряя шаг, размашисто шагал по грязи, унимая что-то внутри, что билось там, в страшной глубине, радуясь проклятой грозе. 

        Он теперь почти бежал, стыдясь этой своей безобразной, нестепенной походки. Вот опять содрогнулась туча, и заревело словно человеческим голосом, застонало протяжно, из нутра. «Господи Боже святый, что же это? – говорил себе Никита Андреич, размазывая воду по щекам, все убыстряя шаг. 

– Живешь непосильными трудами, повинности платишь все, какие ни на есть, а тут тебя еще и дождина мочит до костей, места живого не оставляет… Несправедливость…

         Но живое место все-таки было, и его-то и зажимал он, как рану, обеими руками при каждом взлете молний, при всяком громовом стоне. «Куда бегу, сам не знаю, – гневно размышлял он. – Поверну обратно, скажу – не нашел…» И тут они все показались из-за холма, ползли скоро, молчаливые, измокшие. Впереди трусил Мирон, плоские его волосы облепили череп, бабье лицо поджималось от сбегающей вниз воды. Еще видно было, как он недоуменно развел руками, глядя на бегущего к нему старшого, но в этот миг ухнуло, прокатилась по небу груда камней, и дождь, как кнутом, ожег поспешавших в жилье людей. 

- Как звать? – невнимательно, не глядя, спросил он у братца в разбитых сапогах.
- Никифором. С полгода промыкался в Мархе… Сделай, брат, такую милость, возьми… Совсем, значит, житья не стало…
- Иди к ним, садись. Авдотья, дай ему кружку. Работаем, как водится, до одиннадцати,  к ночи кончаем, обедаем по-русски, в два, потом еще покормим… Не густо, конечно, но ничего,  не пропадешь с голоду. И подзаработаешь чуток. Ты только не плошай… Ну, иди, иди, – говорил Никита Андреич, отводя взгляд.
- А ты что ж? – наконец посмотрел он на темноглазого паренька. – Откуда такой выискался? Вроде, сказали мне, из якутов?
- Матушка из них, – ответил мальчик и неожиданно улыбнулся Никите Андреичу прямо в лицо. Улыбка его была ошеломительной – глаза просияли, и из самой глуби их устремилось ровное, медовое свечение, обнимая хмурый, невыспавшийся мир. Рот приоткрылся ласково и бездумно, нежно взблеснули ровные, молодые зубы. Старшого аж отшатнуло – вот уже с год не видел он, как люди улыбаются, и сам начисто это дело позабыл, не до того все было.
- Ты, гляжу, парень несерьезный, – сказал Никита Андреич, оправясь немного, снова стараясь не смотреть на парнишку. – Как работать-то будешь?
- Мне отец работать велел, – мирно ответил мальчик. Голос у него был незвонкий, в оттяжку немного, как будто с придыханием, но мягкий и чистый.
- А  отец твой кто? – продолжал спрашивать Никита Андреич, удивляясь про себя, что длит он этот ненужный разговор с неизвестным батраком, которого нанимать он и с самого начала не собирался.
- Он русский. Ссыльный он, голодует, болеет, – проговорил мальчик, внимательно глядя на старшого. 
- Ишь, тоже еще дяденьку себе нашел… Шустрый какой… Чего ж такой худой, не кормили, что ль тебя совсем дома-то? – спросил он почему-то, помолчав.
- А я хворал, давно, с год будет, – легко ответил простодушный малец.
- Экой ты… дурень… – сказал Никита Андреич, качая головой с раздражением – Кто ж так на работу нанимается? Вперед не говори никому…
- Да я так только, – снова улыбнулся парнишка. – Я недолго хворал, правда, истинный крест.
- Ишь… И что, бедно живете? Как звать-то тебя, глупого? – Никита Андреич смотрел в землю, привычка у него теперь была такая.
- Васенькой, – тихо сказал мальчик.
- Васенькой… – передразнил его старшой, морщась. – Правду люди говорят: тупо сковано – не наточишь, глупо рожено – не научишь… Ладно, возьму тебя на пробу. Куда ты такой пойдешь, дурак дураком… Только чтоб работать мне, как все! У меня правило: поленился – сразу  вон! И чтоб никаких! – почти уже кричал он  на паренька,  – Понял ты, голова дырявая?
- Что, поле-то скосили, нет? – завопил Никита Андреич, перекрикивая ливень.
- Чего говоришь? – тоже закричал ему Мирон.
- Поле, говорю, пустое?
- Скосили, братец, скосили и в стога сметали! – громко говорил Мирон, приближаясь. –  Не беда, просохнет на солнце… 
- Ох, боюсь, попортит нам стога, лучше бы уж… – спешил докричать старшой.
- Да не попортит, завтра опять ведро будет, вот эти говорят, – усмехнулся Мирон, пальцем ткнув в сторону работников. – Да ты чего, братец, в злющий дождь такой побежал-то?
- Это кто там чего говорит? – спросил Никита Андреич, отплевываясь от воды, не отвечая брату своему.
- Да вот, басенький сказал. Только месяц на небе вылепился, еще тучи не набежали, а он и говорит, мол, сперва дождь ударит, а потом, поутру снова ясно будет, – неторопливо объяснял невозмутимый Мирон, идя рядом с Никитой Андреичем.
- Это какой такой басенький? – спросил тот мрачно. – Кто?
- Да парнишка этот, из заречья. Его кто-то из батраков, этих, не их братцев, еще утром басеньким прозвал, баский… По ихнему, пригожий, что ли… – равнодушно сказал Мирон.
- Его Василием зовут, – произнес Никита Андреич.
- Вот-вот. Он все Васенькой назывался, как спрашивали, как зовут. И мне так сказал. А они его и переделали в басенький, в рифму, как в стихе, – Мирон зевнул, привычно перекрестил рот и припустил еще быстрее.
- И что ж этот парнишка-то, погоду, значит, предсказывает? – насмешливо справился у него старшой, уже подходя к воротам. Собаки забрехали во дворе, засов заскрипел, подался. 
- Да не знаю я, братец, завтра и проверим, – пробормотал Мирон, вперевалку взбираясь на крыльцо. 

        В сенях Никита Андреич скинул тулуп, вязкий, как напитанная водой губка, и пошел к себе за перегородку сушиться – очень он промерз и устал непонятно с чего.

       Наутро встал разбитый, с дрожью в ногах; то ли пятна какие-то дробятся перед глазами, то ли круги идут по воде – кровь в висках стучит, толкается, как от лихорадки. Евдоксия, неслышно ступая, принесла ему травяной настой, пахнущий мятой. Он выпил и вышел во двор. Кинул  слезящимися глазами по небу – развиднелось, как и было предсказано. «Дошлый мальчишка… Откуда что берет… Даром, что еле от земли видать…»  И тут же почудилось ему, что слова эти будто не он произнес, не душа его подумала. «Закрутился я чего-то, захворал, наверно… Вон как сердце бьется, как задушенное…» – говорил он себе, ходя по двору, заглядывая в сарай.

        Батраки ушли давно уже на работы. Никита Андреич поправил мимоходом косо лежавшую сверху колючую горсть лучины, оглядел ладно сложенную поленницу. В сарае пахло холодным потом, тряпьем, нечистой обувкой. «Неважно живут они у нас… – думал он о батраках. – Вот все ж мы, к примеру, спим на мягком, хлеб свежий едим… Как заболеешь – мигом тебе чаю, отвар какой… А эти бедолаги совсем негодящий народ, даже чаем и то не побалуются». Но тут вспомнил он. что это Сибирь, что каждый грош трудом великим наживается, что сам он за веру пострадал и теперь в ссылке безвыездно живет… И рассердился крепко. На кого сердился – неясно, но всего его от гнева затрясло. «Чего я о них, о шкурах этих думаю, вороватые ведь, бестии, еще под носом, не дай Бог, крадут чего, а я и не знаю». С отвращением потянул носом спертый воздух, выбрался наружу. Голова тихо кружилась. 

        Не заходя в дом, Никита Андреич еще раз окинул взглядом двор, и ноги вынесли его за ворота, на дорогу к холму. Он с недоумением вспомнил вчерашнюю свою ночную вылазку в грозу, но отвыкши ругаться, только пожал плечами, вздохнул тяжело, всей грудью, до боли и взглянул. Прямо перед ним из бурой земли вздымался островерхий холм, и  громадные камни цвета золы, испятнанные алым мхом, круглились у него по бокам, как ребра уснувшего быка. Грозы по летнему времени случались нечасто, короткая жара до ранней осени была навязчива – так водилось в Восточной Сибири, Якутской области: знойное лето, неснежная, ледяная зима. И так неожиданна была вчерашняя буря! И погромыхало, и посверкало на небе, а после снова – тишь да гладь, солнце вон палит, как нанятое. Над холмом густо синело беспощадное небо и всей своей гладью плоско обрушивалось в говорливые воды Чары, привольно текшей под обрывом. Дикое, могучее пространство с петлистыми реками, затаившейся недоброй тайгой и красно-зелеными всполохами холмов дышало и жило до самого горизонта своей неприученной к людям жизнью. 

        И тут за грудой белесых камней проскрежетало полое эхо, это пустая жесть с разбегу ударилась о преграду. Вчерашний парнишка, размахивая  ведрами, выскочил из-за холма и по-птичьи дернув головой, поглядел на Никиту Андреича распахнутыми, тихими, полуденными своими глазами. Догадаться было нетрудно: к Чаре послали его за водой для батраков, что так маялись от жажды на поле, будто пыльная, травяная труха все горло напрочь забила. Мальчик на бегу поклонился слегка, присмотрелся к Никите Андреичу и вдруг приостановился, подошел к обочине дороги, где расположился стоять старшой. 
- Здравствуй, дяденька… – сказал он, брякнув ведрами о землю.
- Здравствуй, – через силу, удивляясь чему-то, ответил Никита Андреич. – Ты иди-иди, куда шел, чего тебе здесь…
- Да я пойду, а ты-то чего тут стоишь? – спросил мальчик, жалостливо разглядывая его.

        Никита Андреич обомлел, хотел было рассердиться, закричать на дурака, чтобы шел, куда послали, но вместо этого отвел глаза и сказал:
-Неможется мне, потому и стою. Понял ты?
-Хвораешь, значит… Вот отец мой тоже все хворает… – мальчик сломил пушистую былинку, скусил хвостатое ее оперенье, сунул в рот. 
-А мать-то куда смотрит? 
-А она умерла, матушка моя, десять лет в августе будет…

 Никита Андреич, уже хотевший сделать над собою усилие и отослать парнишку, при этих словах затих, поглядел на него несердито. 
-Что ж, ты отца одного оставил, значит?
-Он мне сам сказал:  «Иди, без тебя управлюсь, чего тебе тут делать, по свету иди…» – мальчик прикрыл на миг блестящие свои глаза, видно, вспоминая отца и дом.
-Так вот, значит, и ходишь из конца в конец, как бродяжка какая? – спросил его старшой, стараясь унять расшалившееся не в пору сердце, колотящееся где-то уже у самого рта. 
-Так и хожу… Вот к вам пришел, – неожиданно весело сказал этот неугомонный Васенька и легонько ударил ногою по звонкой стенке ведра. Раздался нежный, щекотный, тут же убежавший в никуда звук. Никита Андреич стоял неподвижно, насупившись.
-И отсюда, дай только срок, небось, убежишь? – вроде как обращаясь к воздуху, к траве сказал он.
-Нет, я не убегу. Мне  тебя жаль, – ответил ему смуглощекий Васенька, и в непонятных, птичьих его зрачках вздрогнул и пропал будто отсвет дальнего костра. Старшой онемел. 
-Кого, чего жаль? – наконец проговорил он, чувствуя, как небо заволачивается непотребными слезами. 
-Жаль мне тебя, мучает тебя душа, – услышал он снова мягкий, как лесной ручей, голос. – У нас за рекой так говорят: душа не сосед, пить-есть просит…