Сардаана

Безусловно, это положительное качество. Идти напролом. Коммунисты, вперед! Не задумываться о последствиях. И если бы я мог сейчас все-таки выдавить из себя это желание, придать ему форму, грубо нарушить личные границы вышеозначенной Марины Львовны, будь она неладна… Да, теперь уже грубо, что-нибудь типа трахаться, сношаться, как эти самые пресловутые кролики – без передышки, без остановки, без руля и без ветрил… Теперь уже грубо: подойти, сдернуть с кресла, откусить пуговицу на блузке, я не знаю… Сладострастно надавать пощечин… Интересно, кого все-таки мне до боли хочется избить, изничтожить, в порошок стереть? Кого?

- Вы молчите. Вы думаете о…
- Да. Что мне приснился этот сон. Я вряд ли смогу восстановить от и до… Но там была какая-то женщина, вроде танцовщица… Жутковатая тетка. Нет, постойте, это из очерка… Я сейчас занимаюсь скопческими сектами, пишу одну работу… Я говорил… Все, я вспомнил. Это было в конце. В конце сна. Меня держали за руки и что-то страшное со мной делали… Но хуже всего, что делали вроде по моей воле… Меня кастрировали. В прямом смысле. Я не знаю, как это объяснить… 
- Ваш сон был про кастрацию?
- Меня кастрировали. Оскопили. Я вам говорил, что у скопцов так полагалось, на то они и скопцы… Но тут дело не в этом…
- Вы рассказывали о женщине во сне. Танцовщице. 
- Она не танцовщица. В жизни этого купца, Ляпина – помните? – был такой прискорбный факт: он изнасиловал певицу из “Яра”. Это она была.
- А как она вам снилась?
- Мне кажется, она очень хотела, чтобы меня кастрировали, это был такой сладострастный ужас… Она стояла передо мной, глядела, вот как вы сейчас, как я истекаю кровью… 
- Эта женщина, которая хотела, чтобы вас кастрировали, была на кого-нибудь похожа? Из реальной жизни?
-  Нет. Но…

Все вы одинаковые. Самки. На батарейках. Истекаете с утра до вечера клюквенным соком, носите модные кофтюлечки, чтоб был виден голый животик… На тебя она была похожа… Такая же непререкаемая… Как истина в последней инстанции…
- Вы задумались.
- Я вспоминаю про Фрейда. Зубастое влагалище или кастрирующая женщина, так, кажется?
- Вы имеете в виду женщину из сна?
- Нет. О, Господи. Я имею в виду женщин как вид… Правда, и мужчины не лучше…
- Вы не хотели бы еще рассказать о своих чувствах по поводу кастрирующих женщин?
- Знаете, мне так надоело под микроскопом пинцетиком ковырять мои чувства… Да тем более нету у меня никаких особых чувств! Я хочу, чтобы меня оставили в покое! И все.
- Оставили в покое?
- Именно. Кстати, у меня осталась всего одна минута.
- Я помню об этом. 
- А за одну минуту все равно никаких особых чувств не наскребешь. Так что я, пожалуй, пойду.
- И все таки – как вы себя чувствуете, говоря это?
- Как зимняя вишня. Ха-ха. Как брикет замороженного дерьма.      

***

 Вначале  еще силен был кровяной дух и мешался он с тьмой кромешной под веками, глубоким забытьем, в котором само сердце кровью подплывало, обновленная плоть подергивалась смертной истомой. Тишь стояла пахучая, душистая. Веяло бальзамами, отварами травяными, теплыми, набухающими повязками. Боль сильнейшая, незнакомая ломала тело, заставляла стонать, гореть в огне.
Потом это все  рассеялось, будто солнечным светом залились белые стены, бред оставил голову, и наступила ясность. Лежал он на квартире у Евдоксии, за дверью заветной, что еще тогда, в ушедшую навсегда из души ночь злодейства, бросилась ему в глаза, куда так стремилась убежать Дарья – за дверью темной, дощатой, потаенной.   
За ней-то, за доской этой мертвой, скрывался рай, божья отрада: чистые стены, белым крашены, постель высокая, иконочки в углу, на полу коврики вязаные настелены, и цветы в горшках по подоконникам. 

Здесь Никита Андреич месяц в горячке лежал, тихо потом стал к миру возвращаться, многое претерпев ради спасения души. Евдоксия о нем хлопотала – с ложки, как дитя малое, он у нее ел, о заветном говорил, когда мог: очень слаб был, да и в строгости внутренней не особенно хотелось ему на слова с ней растрачиваться.
Мирон чуть не каждый день приходил, повязки осматривал, с великим избавлением поздравлял, как с Пасхою. Да и она сама, взаправдашняя, еще месяц – и прийти собиралась. Светлый этот праздник с крестным ходом во мраке, с пением про ангелов на небеси, с улицами, пахнувшими имбирем и талой водой, никогда не нравился Никите Андреичу, а тут вот полюбился. Лежал он, лицом до кости исхудавший, большеротый, серьезный, и смотрел на окно, где легко, уже по-весеннему, переливались стекла на солнце, или с натугой, с усилием читал Евангелие, читал брошюры: “Совесть – великий мучитель на земле и за гробом”, “Голос истинной свободы”. 
Прочел он и “Путь паломника” английского писателя Беньяна. Мудрено и красиво все это казалось ему. Приходил Мирон, толковал темные куски, наставлял на путь истинный, как называл то Силантий. Сам-то Святой не появлялся – дел на корабле с избытком хватало, говорил Мирон, склоняя голову. Корабль – он, как овчарня:  пастырю пристало печься об овцах своих, чтобы не переманили их злые,  чтоб не оступились, не предали веру. И отлучаться некогда. Но слова, дивные, благолепные, передавал Искупитель с посланцем Своим, и на душе делалось покойно. 
Про Дарью он не вспоминал. С изумлением, с ликованием в груди, прислушивался к себе и более не находил ни мыслей скабрезных, ни похотей страстных – ничего. Пуста непомерной пустотой была душа, и даже казалось, что сделалась она после очищения полой, гулкой, как нутро колокола. Замечал он теперь черный наряд Евдоксии, плоско лежащие складки на груди; замечал и втянутые щеки, и голубоватые губы, и все это веселило его теперь, как знак присуствия Божия, отсвет мира, где “нет ни мужеска пола, ни женска”. 

К середине марта был он уже на ногах и понес в дольний мир свою строгую, печальную радость и тоску о том, как далек он еще от Царствия Небесного, что лишь за гробом ожидает Воскресшего.
Все текло, все прыгало, все играло в глазах, под водосточными трубами, на ухабах мостовой. Весна делалась все звонче и яснее, она была ранней в этом году, и теперь уже представлялось Никите Андреичу, что светлое ее действо не случайно так приветствовало его обновление. Запираясь у себя в комнатах, он плакал, всхлипывая в кулак, обессиленный долгим возвращением к жизни, ошеломляющей чистотою помыслов и всем пережитым. С самого сопливого детства, лет с десяти, как начал отец приучать его к делу и брать с собой на склад, он о слезах не вспоминал. Вся эта плесень была уделом бабья. Плакала Марфа от строгости отцовской, плакала часто мать тихомолком. А теперь, через двадцать восемь лет, потекли слезы. Нынче сладостно плакалось – потому что вся весна, весь солнечный март гудел радостными рыданьями, всхлипывал за окнами по ночам. 
Домашние втайне дивились на Никиту Андреича, но спрашивать ни о чем не смели. Марфа все изумлялась, что стал он желтоват с лица, как купавка, исхудал сильно и ни вина, ни мяса в рот не брал. Меж тем свадьбу играть должны были уже через месяц. Князь Еленский женихом езживал в дом, но беседовать с невестой ему было решительно не о чем, и он часами сидел у камина, бездельничал, глядя в огонь, либо в обшитой дубом библиотеке, куда никто отродясь не захаживал, выколупывал из шкафа книжку и читал, вальяжно развалившись в кресле. 
Там-то они как-то под вечер и встретились с главою дома, Никитой Андреичем, пришедшим поискать на полках: не завалялись ли сочинения графа Толстого среди разного хлама. 

Шкафы стояли темные, пахнущие лаком, изнутри закрытые зелеными занавесками. Книг было множество, потому что с давних пор она пополнялась по приказу хозяина дома модными сочинениями русских и заграничных литераторов.  
Еще лет десять назад какой-то умник в Клубе поведал Никите Андреичу под стук приборов, что в доме европейского, современного человека должны книги разные сотнями стоять, что не нами так  заведено, не нами и кончится. Но так-то делают люди сильно образованные, да и те, наверное, пыль в глаза пускают – ведь не может один человек тыщу книг за жизнь свою одолеть, да и попросту скука это бешеная. И совсем уж было решился Никита Андреич пренебречь советом, да спасибо Клочковатый научил: дескать, правы те, кто книги обозами скупает, в лучших семьях купеческих под них целые комнаты выделены, называются библиотеками. В них и коллекции обычно держат для показу – кто что собирает: кто иконы старинные, кто картины или канделябры. А читать уж давно в моду вошло. И почету тебе от людей больше, коли ты торговый русский человек, а по-европейски жить умеешь – спесиво, с размахом. 
Приняв все это в соображение, Никита Андреич, чей отец был из простых, своим горбом капитал миллионный нажил и сына к делу приучил, взял себе за правило каждый месяц посылать из слуг кого половчей в книжные лавки и новинки заказывать. Но самому ему от чтения становилось тотчас же дурно – голова болела и в ушах звон подымался, хоть ты что.