Сардаана

Сивыми космами свисал иней с крыш, хрустела под сапогами наледь. Голо и бесприютно было на улице – магазины все давно уже не светились, окна в домах тоже; одни фонари попыхивали в ночи.

Как добрался до подворотни, он не помнил. Сунулся в глыбкую, звонкую ее пасть – пусто. Ослабели от ужаса колени – «Не ждет, ушел…». Окрикнул шепотом: «Мирон»! Почудилось, что эхо от выкрика комом покатилось  под замерзшим сводом. «Здесь я»! – ответили из-за угла, и вылез к нему мешком  неповоротливый гусиный братец в тулупе. Крепко пахло от него сырой овчиной – видно, стоял здесь долго, как вкопанный стоял, с места не сходил, знал, как тяжелы бывают  борения духовные. 
- Ну, здравствуй, что ли, Мирон, – сказал Никита Андреич срывающимся голосом. – Я уж думал – бросил ты меня одного
- У нас на корабле такого не водится, – отвечал тот слабо, но уверенно. – Я тебя, как обещал, так и ожидаю. Ты что, Никита, пугаешься? – спросил он еще.
- Ох, боюсь. 
- Огненную корону принять боишься? Страдания очистительного испугался?
- Ох, Мирон, мне, по грехам моим, страшно, – проговорил Никита Андреич еле слышно.
- Да ты созрел душой, нет ли? – пытливо спросил Мирон, заглядывая ему в глаза, щурясь от ветра. – Тебя ведь неволить никто не будет. Что силой взято, то не свято, Никита.
- Всей душой от греха адского избавиться хочу… От похоти этой… Да новое, оно всегда страшит. Я уж все подготовил… И письмо написал, и все… А ты, что ж, так вот две ночи и стоишь?
- Меня Силантий послал к тебе… Он самое твое нутро видит… Сказал: придет. Велел передать, чтоб не боялся ты – не умрешь, а паче душу свою воскресишь, и  будет тебе хорошо и радостно. Как на крыльях, сказал, будешь летать, отсекши змия… 
- Готов я, – голос Никиты Андреича окреп. – Все сделаю, чтоб на крыльях душой  летать.
- Ну, пошли тогда, – Мирон кивнул на сумрачный проулок, весь дрожавший в мерцании двух жалких фонарей. – А то все ж студено.             

***

Пес облаял их в потемках, затявкали через забор еще и другие. Заскрежетал железный болт на морозе; Дмитрий Иванович ясно расслышал, как заскрипели в лад ему по свежему снегу шаги. Вот они приблизились к двери, вот скрылись в сенях. Он глубоко ушел лицом в подушку, словно со стороны различил приглушенный стон. Кто стонет? Кто плачет? Хотел было разлепить глаза, увидеть что-нибудь привычное, успокаивающее, вроде московской квартиры, трехслойной, глянцевой картинки из “Икеи” на стене, рассветного чистопрудного окна… Но увидеть свое, родное не получалось. Вместо этого жирной, расплывающейся, буроватой краской рисовался ему переулок, забор, дом, негостеприимно глядящий тремя слепыми окнами… Дальше – холодные сени и войлоком обитая дверь… 
Миновали ту, первую горницу, вошли в большую, жарко натопленную, где посредине беленым боком сверкала русская печь, и все было убрано, как на праздник. 
По стенам, до свежего древесного духа выскобленные, стояли скамьи, и на них разместились одетые в длинные снеговые рубахи, голосящие тихо люди. В красном углу бледным золотом мигали свечные огонечки, пахло потом. 
Чуть не ушибся Никита Андреич о низкую притолоку, огляделся. Мирона уже нет рядом, и слышится протяжный распев, словно трава воет под ветром в степи: 
«Сы-ы-не Божи-ий, поми-и-илуй на-ас…»
«Помилуй, помилуй», – подумал, смаргивая слезу, измученный до крайности кипением и бурлением сердечным, Никита Андреич. При виде его все поднялись с мест. Тонкий, резкий визг раздался: «Искупитель идет, братие… Кормщик, посланный Господом, чтоб свой корабль вести!». Он в испуге оглянулся, но на его плечи уже легли прохладные ладони. За ним стоял Силантий, облаченный также в долгополые, белоснежные одежды.

- Я, Искупитель Второй, сын Божий, пришедый в мир провести тысячи и тысячи чрез горнило духовное, говорю тебе: прииди, Никита, на пир наш, на пир Воскресших, малой и большой печати удостоенных Господом Иисусом Христом, оскопленным за наши грехи! – заметался звучный, повелительный голос его в низких стенах.
Повело на сторону огни свечей, яркими точками всколыхнулись они пред иконами – рубахами своими метя пол, собрались вокруг пророка безгласные овцы: рты полуоткрыты, глаза остановились, руки сложены крестом. Никита Андреич рухнул  ему в ноги, припал к дощатым половицам и щекой ощутил, как льдом несет из щелей. 
- Братие, – зычный голос вновь ожил над толпой, – знаете и сами, что родимся мы на смерть, а мрем на воскрес… Вот и Никиту, братца нашего, Господь Саваоф привел к смерти великой – к спасению! Страданием омоемся, Иисусу Христу уподобимся, в крови очистимся! 
- Отче святый, – задыхаясь, не помня себя от волнения, застонал с полу Никита Андреич, – на сердце мне легло желанье спастись и в волю перешло. Только ты одно скажи еще: Дарья… Простит ли меня? Одна за всех - простит ли?
- с ужасом, с судорогой выдавил он и приподнял всклокоченную голову.
Никто ему не ответил. Вдруг давешний пронзительный голос раздробил молчание, как ножом рассек влажный, спертый воздух: “Белы голуби летят кучами, летят тучами, за крест мучены…”  

Дмитрий Иванович все силился выбросить что-то железное из живота. Дышать было почти нечем, так стянулась и зарубцевалась плотная тьма в комнате. Квадратная железяка немыслимой тяжести ворочалась в животе, дотягивалась до груди и острыми углами колола Дмитрия Ивановича в легкие. Пение сделалось гуще и тоньше, замелькали перед глазами неясно очерченные, небывалые фигуры. Слепя глаза тусклой, во все стороны летящей белизной, мягко, взмахами взбаламученных рукавов прикрывая желтые лица, они принялись все быстрее и быстрее вертеться, сходясь и расходясь в крестообразном движении.
Сильнее запахло яростным потом, сквозь дальний топот босых ног раздался и эхом отозвался призыв: “Свят Дух! Свят Дух! Свят Дух!” Глухо забили в ладоши. Стены горницы закачались, поползли вниз, будто осыпаясь… 
Кто-то страшно взвизгнул: “Помилуй, заступись!” и где-то сбоку – Дмитрий Иванович успел выхватить краем глаза – остро взблеснул большой кривоватый нож с длинной рукоятью и загнутым лезвием. 
У самой печки потный жар ходил поверху, с полу дуло. Его поставили у горячей стены, измазавшей рукава крошащимся мелом, под руки держали его двое, лиц их он не видел от дыма и великого, священного страха. 
Мокрые руки кто-то удерживал ему, кто-то дышал над самой грудью. Хор голосов уходил постепенно в стену, никого не было вокруг, кроме Искупителя и апостолов Его… 
Содрогаясь, он почувствовал, как передавили внизу мошонку, словно перевязали чем. Он снова захотел разодрать склеившиеся веки, но не смог. В багрово-сизой тьме он дернулся, забился, потому что пылающая струя ринулась вверх и вниз, залила простыни, расплылась на ковре… “Христос воскресе!” – рявкнул кто-то и он вспомнил голос Силантия, и рванулся на крик, но новый удар раскроил ему, казалось, живот, и чей то шепот вырос над ухом: “Вот как сила идет… Это хорошо, чисто… Праведно это…”  И он, уже падая, во второй раз, теперь как будто из дальней-предальней смерти услышал  вопль: “Христос воскресе!”

Свело и раздробило весь низ живота, в червленых пятнах перед глазами раздвинулась, вертясь,  белая толпа, и вышла к нему золотоокая, стройная, будто кедры ливанские, в метельной, снеговой рубахе до полу, в платке до бровей. Еще слова какие-то роились на губах, то ли мольба, то ли заклятье: “Чур меня, уйди, мое место свято…”, но только подскочила она к нему, дернула рубаху на груди и смотрела. Раскрылась снежная ткань, и под ней была пустота. Нет, не пустота, он еще мог смотреть, там по смуглой коже шли зазубренные, темно-красные рубцы, не было там груди. Он забился, оседая на пол, силился закричать, но все вокруг плыло, пылающее, липкое, и свечной свет начал путаться в глазах и уезжать из виду…

- Мертвую чашу пьет, Богу слава, – сказал над ним кто-то, и Дмитрий Иванович потерял сознание.

***

…Чувствую, что разваливаюсь на составляющие… По ночам такое вижу, что чертям тошно… Глаза пупом лезут… В переносном, конечно, смысле… Даже вспомнить страшно…
- Вы не испытываете желания более детально поговорить об этих  ваших снах?
- Я? Желание? Нет, какое там, я скорее хотел бы забыть… Хотя… 
- Да?
- Ну, я несколько дней назад встречался с одной знакомой… Я с ней давно уже не виделся. В итоге она меня затащила в постель.
- Затащила?
- Не знаю я, как это поприличнее назвать… Да, именно – затащила. Я не собирался ничего такого… И самое интересное знаете что? Что она меня раскрутила на все. Я имею в виду – от первого шага до последнего… 
- И что вы чувствовали?
- Хороший вопрос. Ненавязчивый. Черт знает, что я чувствовал. Мешанину из эмоций… Но где-то в середине мне было приятно.
- Вам было приятно.
- Да, может быть потому, что трахается она со вкусом, умело… Вы на меня не смотрите.
- Почему вам так показалось?
- Ну… если честно, мне показалось, что вас смутило слово “трахаться”…
- Вам показалось, что оно смутило меня
- Ну, да, вы правы. Оно действительно слишком резкое. Я провоцировал… Сам себя. Слово дурацкое. Какая-то эротика для идиотика. 
- Но она и в самом деле спец.
- Ваша знакомая?
- Да, Маша. Она как-то так это делает, что заводишься с пол-оборота. И вообще она безумная… Бешеный огурец. Знаете, такие растут в Крыму… У нее прозвище Заяц, и даже внешне она смахивает на этого полоумного розового зайца Энерджайзер… из рекламы. Своего добьется.
- С вашей точки зрения это положительное качество?
- Не знаю… Скорее, да.