Сардаана

Но такое случалось прежде, а теперь, по весне, от радости новой жизни, пришло Никите Андреичу на ум, что брошюры мироновы он уже все одолел, а сердце пищи просит, да так настырно просит, что не унять его, не утишить. И вспомнился ему давнишний, ушедший в мир иной, разговор все с тем же  Клочковатым в начале зимы, в тот достопамятный вечер. Говорили о новом сочинении графа Толстого, “Крейцеровой сонате”, про убийство от ревности, про воздержание. Тогда он темен был и зол, ничего не понял и понимать не хотел. Теперь же все было иное. И словно лампадой затеплилось в душе желанье посмотреть самому, разобраться, про духовные подвиги почитать. С тем и пришел.
Пришел и сразу наскочил на будущего свояка. Тот спокойно почитывал в кресле журнал “Ниву”, как сам сказал, последний номер. Никита Андреич только подивился, что в его доме такие штуки водятся, но смолчал. Князь пытливо взглянул на него, суживая глаза по обыкновению.
- Давно хотел вас спросить, дражайший Никита Андреич, не больны ли? – спросил он участливо. – Вы вроде побледнели, с лица спали, что ли… Хвораете
- Какая мне хворь, – сказал Никита Андреич кротко. – Все дела, уважаемый Евгений Владиславич, дела.

Он не лгал: дел и впрямь было много на складе, торговля шла, как по бархату, доверенный человек не обманул – за всем уследил, все уладил, только вот посматривали в Подмосковьи на хозяина с удивлением, справлялись о здоровье. Он отмалчивался, до времени о вере не свидетельствовал, про себя берег заветные мысли. 
- Вы здесь книг ищете? – князь смотрел на него недоверчиво. – Могу ли я помочь? Я тут, с вашего позволения, частенько время коротаю… У вас библиотека неплохо подобрана: много разных изданий, – он говорил, а сам все посматривал на Ннкиту Андреича, скромно, не по-прежнему стоящего у притолоки. 
- Да так, кое-чего решил отобрать из книжек… – неловко сказал тот, не желая изливать сердце первому встречному. – Так, после дел-то,  душа отдохнуть желает…
- Справедливо замечено, – ответил князь, продолжая изучать его. – Вы, наверное, всерьез за чтение принялись: вот и голос у вас изменился, помягчел как-то…
Никите Андреичу не терпелось уйти, но в нынешнем раздраженном, взволнованно-смиренном состоянии все казалось ему испытанием веры, нужным для укрепления душевного.
- Я… Я не то, чтобы читаю много, – негромко произнес он. – Я не силен по этой части… В сочинениях новомодных не разбираюсь… А вот вы мне лучше скажите, князь, – перевел он разговор – что вы сами, не духовное ли читаете?
Сказал и испугался. На память пришли ему слова Искупителя о том, что князь Еленский кораблю помогает – видно, сам от света недалек.
Князь склонил напомаженную голову.
- Нет, я… м-м-м не читаю, – замялся он. – Да вы что ж на ногах? Вы бы сели…
- Пойду я… –  Никита Андреич вздохнул. – Я вот что… О долге о вашем хотел… 
- Да вы не беспокойтесь об этом, что вы? Верну я вам долг, как договорились, что вы, право… – заговорил князь оторопело, глядя, как Никита Андреич встряхивает его руку молча, с намерением сказать что-то и не может.
- Вы… не тревожтесь… Мне не надо…  – наконец выдавил он в смущении.
- Как не надо? Верно ли я понял, что вы мне долг хотите простить?
- Верно поняли, верно… Я не приму
- Но это очень странно, – сказал Еленский, внимательнейшим образом разглядывая его. – Вы не больны ли вправду?
- Нет, я не возьму… Оставьте… Не нужно… – почти задыхаясь, Никита Андреич отвернулся от него, сожалея, что заговорил об этом. – Я и так не беден, прокормлюсь… – произнес он еще с усилием и исчез за дверью.
Князь вскочил с места, хотел было удержать его, но не успел. Он снова уселся, но на этот раз за книгу уже не брался – смотрел на дверь и, подрагивая губами, о чем-то думал. 

***

Нашел он в шкафу заветную книгу уже после полуночи, унес к себе и жадно стал читать. Чтение с некоторых пор сделалось потребностью души, потому что лишь в сочинениях духовных и когда пели Иисусову молитву у Силантия и радовались духовной бане – вертелись до седьмого поту раз в неделю, много дважды, – мог он отыскать этот ускользающий ежечасно рай, подтверждение своему кристальному счастью. Пахнувшая плотной свежей бумагой книжка “Крейцерова соната”, сама тоненькая, но добротно изданная, в твердом переплете, была, как голос из мира иного, обновленного и чистого – праздничного. Все эти ощущения смутно наполняли сердце Никиты Андреича, который не сумел бы назвать их и говорить о них, но внутренне затихал, едва только начиналась в нем это страдальческое веселье. 
Первые же слова “Это было ранней весной” заставили его, глубоко и внимательно волнуясь, отложить книгу и предаться размышлению: было хорошо оттого, что знаменитый граф Толстой тоже пережил что-то важное, значимое раннею весной, как и сам читавший. 
Никита Андреич походил немного по спальне, успокоился и снова принялся за сладостное свое занятие. Читал он трудолюбиво и медленно – бывало, перечитывал одно и то же по нескольку раз, вникая в трудные слова, обдумывая верткий смысл фраз. Как и всякий человек, начавший испытывать нужду в книге лишь недавно, он в ней видел что-то загадочное, властное и священное: уважал и побаивался слов.  

Утро застало его за чтением – он морщился, чмокал губами и иногда надолго прерывался, чтобы справиться с болью в сердце, гневом и радостью освобождения. «Ах ты, Господи, как выводит-то, – думал он, расхаживая по ковру. – Всю душу насквозь видит, грех проницает…» И точно – речью своей знаменитый граф напоминал ему Силантия-Пророка: такой же многомудрый, суровый обличитель, пастырь своих овец. «Он давно написал, а я жил во тьме, пренебрег… – продолжал думать Никита Андреич. –  Ведь я в свином-то этом паскудстве чуть ли не с отроческих лет, вот как граф описывает… И женщины, верно это, хуже куриц: к распутству приучены, телеса свои бесстыдно заголяют… Вот ловушка-то для грешников эта похотливость от праздности, вот уловка-то адова…»
К полудню одолел он еще и комментарий, что граф для пояснения сложных мыслей своих добавил в конце. Тяжелая проповедническая сила графских слов, похожая на удар кулаком, будто елеем смазывала раны Никиты Андреича, который, к стыду своему, даже и не подозревал, что в миру есть такие люди, радетели о чистоте, целомудрии, высокой задаче человеческой. «Вот граф-то, он же графского роду, в Хамовниках проживает, особняк у него, и в Ясной Поляне тоже есть имение, а по железке ездит, с людьми за правду говорит, пророчествует…» – обессиленный, он прилег отдохнуть на подушки и вслед за тем тотчас же подумал: «Надо бы лишние пуховики приказать унести, больно роскошно дрыхнуть-то… Только что ж он – про похоть, к смерти ведущую пишет, а как одолеть ее не говорит: воздержание-то это полдела, это ж не богово… Богово – умереть совсем, отсечь зло и воскреснуть… В нем же, в органе злодейском вся беда, его так-то не задобришь… Что ж он не пишет…» – мучился Никита Андреич. 
Так, в середине Великого Поста зародилось в его душе стыдное и сильное желание: написать знаменитому графу Толстому письмо, убедить, рассказать о пути истинном. «И какой же он скромняга, сам, небось, жил – постился, на Бога уповал, бегал баб, как огня… Святой человек. Может, назначено мне графа к свету привести, чтоб уж и малая и большая печать ему зараз… И чтоб потом, в образе ангельском, он душою превыше нас смертных воспарил и про страды наши написал… Про Силантия, про дело наше в мире… Вот было б счастье-то…» – говорил он себе, засыпая.