Одигитрия
- А помнишь их, так и хорошо, – ответил ему зверь, все так же невозмутимо вглядываясь непонятно куда. Смотрел ли он на них или на что-то, чего и вообразить им было нельзя?
- Да вот что я вам скажу, кладопытатели бедные, земные, Алина да Степан… Вот, что тебе скажу, земляной ты житель, глуховедный Емеля… Вам здесь море и мед, сокровища мои, помогут советом, потому что место ваше там – на земле. А пути ваши спутаны, да и нити их кое-где обрезаны. Выбирать вам надо, все время выбирать, а ведь это – самое трудное для вас дело. Здесь не я вам словами говорить стану. Я-то страж дерева, ухо его листвы, очи его ветвей, рог его корней. Я слух мой вам одолжу на время, что сможете – вместите, страннички. Раз уж вы сюда добрались, меды послушайте, для того и слух вам даю.
- Это никакой не зверь, – шепотом, озираясь, сказал им Степа. – Я ясно видел: когда он говорил, у него крылья откуда-то выросли, очень большие, вроде медных парусов – в них все отразилось. И лицо у него… Без пуха. Без меха.
- А зубы, зубы ты видел?
- Золотые. Это прямо даже странно. Они, как у…
- Опасаюсь я его, Алиночка, – вдруг ласково сказал Емеля и сердце подскочило у нее прямо до лба, и так ударило, что в глазах потемнело. – Что за страж еще выискался? Верно говоришь, Степан, не зверь это, да и не человек, а кто – не понять… Крыльев-то я у него никаких не приметил… Да что крылья, и без них ясно – что-то он этакое, вроде как, третье что-то. Глуховидным меня обозвал, так что это даже и того… Обидно.
- А нас бедными, ну и что с того? – Лялька говорила негромко, сдерживая слезы нежности. – Это все неважно, ведь он нам обещал совет. А это главнее всего. Слышишь меды, видишь, как они тут всюду пахнут? Это же они тебя вылечили… Да ты разве не помнишь? А, Емеля?
- Вроде так, – буркнул Емеля без всякой охоты, – да только что это за совет будет такой? Нам бы наверх поскорее вылезти, вот как я дело разумею.
- Да ты… Да как ты можешь! – напали на него брат с сестрой. – Ты что же, отказываешься?
- Да что там слушать! Сами надумать можем, не хуже медов! Вот вылезем на землю…
- Да как же ты не понимаешь? Ведь нам и впрямь туда, на землю лезть… А ведь там страшно. Ты уж и не помнишь ничего, право, не помнишь, Емеля. Нам совет нужен, как Одигитрию от всех этих выворотней спасти, как самим спастись… Нам же за кладом надо еще успеть! Разве ты забыл?
- Все я помню, чего там, – ворчал упрямый, от мохнатого сна одуревший брат-разбойник. – Да только что ж всем кучей за советами лезть? Я, может, и не хочу, чтоб все прознали, что там мне советовать будут! Это дело такое… приватное, одним словом. Меды, они понимают, что на сердце лежит, они все, как есть, видят. Ведь я ж там, у печи, все слышал, познакомился, чай, с их линией-то! Они при всех такое ляпнут, что…
- При всех не ляпнут, – и, раскативши эти слова по дощатому полу, выплыл Хранитель Меда из-за дальних, тихо лучащихся бочек.
Но как Златорог появился там, откуда так неслышно подошел, когда думали странники, что одни они в погребах?
- Вот ведь правду я говорю, что ни шиша здесь не разобрать… – шипел Емеля Ляльке, схвативши ее за ладонь и впиваясь пальцами, – Что он все слушает? Что свистит? Чего ему надо?
И вновь они стояли в медоварне, и на сей раз были гаснущие сумерки, вечерняя заря. Поблескивали на стенах ложки и горели кружки, по дубовым столам в изобилии рассыпались сиреневые и прозрачные синие огоньки, похожие на светляков в росе. И странно теперь пахло лесом, его ночной, весенней, через край бьющей, непостижимой жизнью. Его шальными черемухами в оврагах, умноженными эхом и далью соловьями в ракитниках, его самозабвенными, перепутанными кустами и совершенно черным, со звездами, небом, от которого воздух внизу, светел и чуток, застыл куском хрусталя.
И Лялька вспомнила лесную дорогу в Волчках неподалеку от озера, куда они как-то – еще при маме – ходили ночью слушать ополоумевших в ту весну соловьев. Глина скользила под ногами, и все казались не такими, как днем, и вода в луже вдруг прояснела, как серое зеркало, и кто-то приглушенно и застенчиво сказал им из колеи: «Ква?..» – с такой робкой и тайной интонацией, будто томился ожиданием и не мог молчать.
Печь мерно шумела пламенем – оно утихомиривалось постепенно. В печи был штиль, и оттого меды в глубоких, отсвечивающих розовым котлах, пели чуть слышно, каждый под своей крышкой. И крышки уже не бренчали и не поднимались – меды вели себя созерцательно и не кипели всласть, как раньше. Что-то они такое бормотали и выпевали, но – плавно, со спрятанным внутри ликованьем, будто ночные ручьи.
Они сели прямо на пол, выбрав загодя себе место. Так сказал золоторогий Страж: чтобы каждый подыскал себе изразец по вкусу и смотрелся бы в него, как в зеркало.
Выбрать было всего труднее – уж слишком переливчаты и необычны были эти изразцы. Вся печь кругом была ими изукрашена, и формы, и рисунки были у них до того разные, что взгляд так и метался от одного к другому. Помешкав, Лялька села поближе к беленой стене перед прямоугольным изразцом, больше похожим на витраж древней французской церкви.
В нем краски будто перемещались, и сине-алые дома с островерхими крышами и всадники на изумрудных конях, трубящие в рог, двигались понемногу, и светло-лазоревый фон тоже – то углублялся, то мелел. Завороженной Ляльке подумалось, что, возможно, изразцы прозрачны и сквозь них видно печное пламя. Только чуть-чуть погодя поняла она, что это было никак невозможно. Хотя, кто знает, что в медоварне возможно, а что нет?
Степа выбрал сердцевинный изразец печи, треугольником. В нем было почти сине от искусно вырисованных листьев плюща, от темных серебряных ветвей с играющими плодами – они то мельчали, как пунцовые вишни, то вытягивались на глазах и лиловели на манер виноградин. Сквозь них проглядывал красный или багряный треугольный луч, как запутавшееся свечение Марса или другой планеты, но, что это такое, Степа не мог понять. Он сидел и вглядывался в красное, совсем не думая о том, что будет с ним дальше.
Емеля же брякнулся с краю. Его изразец был круглым, как блюдо, с мелкими лучами. По виду он больше всего напоминал вышивку льняного полотенца, благо в самой его середине блестел красным и лимонным боевой, растопыривший крылья петух. А вокруг него будто мела пурга, заверчивались бураны и ходили искусными колесами вьюги, усеянные дальними световыми точками – то ли огни в избах горят, то ли звезды – сквозь снег.
Котомку с иконой Лялька прислонила к стене – пусть тоже слушает Одигитрия, Матерь-Путеводительница, что наскажут им меды: ведь это из-за Нее очутились они в дереве посреди моря, из-за Нее и дальше пойдут скитаться. А что Она такое – один Бог ведает. Я вот, честно говоря, совсем не понимаю, куда мы премся с этой иконой и зачем ее защищаем… Прямо жизнь за нее кладем…
Лялька устроилась поудобнее, зевнула, чуть не щекой прижалась к своему изразцу, гадая, что же такое может произойти.
По-прежнему пахло лесом и звуки в медоварне все тоже были лесными: заходились в отдалении соловьи, хорохорилась шебуршащая темнота в нерасцветших кустах боярышника, у самых корней. Кто-то истомно клокотал и раскатывал свое клокотанье на разные тона в мокрой вербе, полночный ветер пробирался сквозь ветви берез.
На всхолмье, в перелеске меж озером и усадьбой, ручьи еще с марта пробили новый путь и булькали сочно и полновесно, словно ночь придала им сил. Шум печи и рокотания медов вплетались в эти ручьистые отголоски – и постепенно разницы между ними не стало никакой.
Лялька видела, что лазоревый воздух внутри потемнел, и еще знакомей показались крыши домов в изразце. Его яркая поверхность накренилась, и сквозь всякие бормотания и звуки ей навстречу хлынул другой шум – в лицо зашумели сотни деревьев, тысячи зыбящихся листьями крон ударили ей в уши. Наконец она поняла, что дома эти островерхие – самые что ни на есть знакомые постройки Волчков и усадьба на холме.
Правда вот, откуда шумели все эти деревья, она не знала, потому что дорога была расхлябанная, явно ранне-весенняя, и сквозные еще кроны серели по обе стороны: где листьям набрать такую силу? Она шла, ощущая, как по плечам бьет котомка – Одигитрию не забыла она захватить. Да и как забудешь?... Непонятно даже, как про Нее (нее) думать: это «Она» –Богоматерь-Одигитрия или «она» – украденная из монастыря икона?
Лялька брела по знакомой дороге, думая, что уже привыкла носить Одигитрию повсюду, и что даже и представить трудно, как это может быть: идти куда-нибудь одной.
Ночь – в самом разгаре, неподвижно стоит воздух, играя. Звезды уже большие, как в мае, они ясно видны сквозь ветви и огромные сквозные зонты болиголовов вдоль колеи.
