Одигитрия

Дорога, захлюпав, взобралась на пригорок и осторожно, буграми и лужами, пошла вниз. Воздух здесь был знобкий, влажный, и Лялька поняла, что рядом вода. Впрочем, как могла она забыть? Здесь же у нас озеро. Самое что ни на есть расчудесное озеро, прошу покорно любить и жаловать… 
Одигитрия теплела за спиной, как и раньше. Вот икона, сама наливается жаром, сама остывает… Как печь. 
При чем тут это? Некоторая печь и вправду была здесь очень даже при чем, мы говорили о ней недавно, что ли? Но где весенней ночью можно встретить ее на улице? Она же не ходит. Нет, в сказке печь ходит, и Емеля-дурак ездит всюду на печи…
 Вздор. Надо бы к озеру выйти, кстати, и крыши усадьбы тогда станут видны – на холме, на том берегу. А то их сейчас эти рослые березы закрывают. 
Но Одигитрия в котомке делалась все жарче, все горячей и горячей, все тяжелее. Что это с ней случилось? Лялька несла за спиной горящий костер, и жег он несносно, нестерпимо, хоть плачь. Пришлось остановиться, снять с плеча привычную ношу, размотать полотенце. 
Лоб, и глаза, и щеки осенил ей медленный заревой свет, откуда заря посреди ночи? Выпрастывая икону из полотенца Лялька изумлялась несказанно: как это Одигитрия поместилась в котомке? Как могла такая огромная икона, с полчеловека ростом, лежать у нее за спиной? Это было прямо-таки невероятно, тем более что груз у нее в руках был почти неподъемным. Она с трудом сошла к берегу, запинаясь о корни и оступаясь в ямки, оставленные кротами. В этом месте легкий песок был пробит кое-где осокой. Старая, упавшая береза распласталась у воды, погрузив в песчаные закрома нижние, тяжелые ветви. Лялька подтащила икону к мертвой березе, поставила. И обмерла.
От вишневых одежд Богоматери, от Ее золотозвездного мафория, шло такое ясное и горячее сияние, что дух захватывало. Было оно ароматным и огненным, как вишневое варенье на меду, которое так хорошо готовила мама…  
Правая рука Ее благословляла, тонкие пальцы были теплы и сильны. А задумчивое Дитя на другой Ее руке словно выглядывало из обсыпанных густым цветом ветвей. Оно было наряжено в белый хитон, и длинный пояс хитона чернел сквозистым узором, как ветка весеннего дерева в саду. Глаза Младенца и Богоматери смотрят с крепости, сами как крепость, и Дитя – золотой, снеговой меч в руке Одигитрии. 
Глаза их исполнены пламени и заботы, нежные, любимые глаза. И благословляющая Ее рука защищает и одаряет меня. 
Они были оба в своем майском саду и оттуда смотрели на Ляльку и на лес за ней, и вокруг них водопадом светлела саму себя до конца исполнившая тишина. Лялька и не думала никогда, что стоять на берегу такой тишины – самое лучшее занятие на свете. Но это было так: все звуки уже были здесь, все слова были здесь, все лесное, озерное, стиховое и вдохновенное было здесь, наполняя горло, словно кувшин.
 Время было прекрасно. И молочное, сильное небо над свечением заиконного сада было прекрасно. И в ней самой все было так, как не бывало никогда прежде. 
Плескалась вода. Вдали, на другом берегу будто погромыхивало. Неужели гроза? Да, вон небо заволокло. Тучи. А, казалось, светало. Вот опять ударило вдали  – глухо, душно. Где же гроза? Дождя нет…
Кто-то коснулся ее плеча. 
И тут в небе ошеломительно треснуло и разорвалось, словно огромный холст на подрамнике порвали сверху донизу.
…Конь был очень крупным, сияние не достигало его, и поэтому гнедой он или каурый, или еще какой, никак нельзя было разобрать. Над нею нагнулся верховой. В одной руке он сжимал поводья, другой трогал ее за плечо. Ей вскользь и с облегчением подумалось, что на красногвардейца он не похож. Осанка у него была… другая. Статный жеребец под ним дышал так вкусно, как умеют это делать только кони – влажно, екающе и гулко.  
Ветер задул от воды, темнело на глазах. 
Она отвернулась от иконы, встала перед ним, пытаясь разглядеть лицо. Даже и во что одет, неясно, а лицо расплывается в вышине. От коня пахло зверем и травой, папоротником, хвощом, и, когда он переступил, фыркая и нюхая озерный воздух, мокрый бок его залоснился на свету. Гладкая шерсть, крутой, мощный круп вздрагивает, отливает золотым и медным, как древняя, лепешкой, монета в кургане.
 Не конь, а ходуном ходящая гора, благо что, в общем-то, на месте стоит! Кто же это? И как опять громыхнуло! 
 - Не бойся, –  обратился он к ней негромко со своей высоты, протягивая руку в круг света. Рука тоже была вроде породистая – пальцы длинные, и косточка у запястья сильно выдается, выпуклая такая. Только пальцев у него, будто перьев в крыле, было уж слишком много, побольше пяти. А может, это и почудилось в сумраке. – Возьми меня за руку-то, не бойся.
- Я и так не боюсь, чего мне бояться, – Лялька на всякий случай подвинулась ближе к сиявшей иконе. Ей казалось, что свет защищает ее от ветра. По берегу сломя голову прядали тени. В черном небе ворчало что-то. – У меня тут… икона.
- Это окно, –  сказал он мягко. –   Окно в тебе. Погляди. 
Голос этот шел сверху, он снова прояснел и говорил ей: «Поверь». Она еще раз взглянула вверх, ничего не сумела там различить путного, кроме мрачных небес, и обернулась к озеру. 
И точно: разве это икона? Это растворенное окно. Там утро, заря. В саду ветви сыплют тенями и бликами. Много цветов рассветных. Почки на деревьях, доселе молчащие, свернутые коконом тысячи писем, от радости расправляются, и ветер их ворошит. И смотрят сквозь ветви эти глаза, и, как сквозь воду, гляжу я в них.
- Ты меня послушай… Послушай… –  громче, сквозь шумный воздух, проговорил конный, удерживая жеребца, который от избытка силы все играл ногами, глубоко меся вязкий, податливый песок. – Видишь? Это внутри, в сердце глубоко у тебя. Не бойся. Ты не одна. Я люблю тебя. Страха нет. Страха нет. Сохрани Ее. Она – одна... Икону... всю… сохрани… 
Что ж он все повторяет, как заклинание? Да, небо прояснилось, звезды… где-то. Или сердце отпустило, и горе сжалось в горошину? Мне легче. Мне легче. Я не одна. Почему сердце мое так радостно подтверждает это?
С кем же, Господи? Кто, милый, незримо ходит со мной? Кто – в сердце у меня? Чье присутствие я слышу издалека? Чьи руки держу в руках?
И вдруг подумалось страшное: кто – без имени, незваный, призрачный  – стоит сейчас со мной?
 В щеку ударила боль  – и на этот раз в висках, во лбу стало больно: пружинистая, скрученная боль, проволока, заволока, волоком тянет и тянет.  
Голос снова выбросило к ней, ветром или светом выбросило? Он проговорил с усилием, будто донесся издалека:
 - Тебя ждут… тяжелые испытания…
Нет, нет, ради Бога. Какой страшный вестник! Это, про испытания, было ужасно. Разве мало было испытаний? Разве кто-то хочет, чтобы она мучилась? Кто же? Может, и будут испытания, но зачем говорить о них так, как будто так и надо, с такой высоты?! И кто, кто будет испытывать?.
Он же сказал: «Не бойся». Он сказал: «Страха нет». Он сказал: «Ты не одна».  Лучше, чтобы я была одна. Или нет? 
С кем я? Кто это со мной? 
И это, про икону – что она такое? Она – одна? Или их две? Может, вторая – не нужна?
И странный голос еле слышно вдруг сказал сквозь шум, опадая и поднимаясь:
- На земле от нее, от иконы деревянной… кровь и горе… будут, потому что вы… в ней только то видите, что отнять можно друг у друга.
Ветер. Камни ворочает этот голос:  усиливается сказать, и снова обрыв.
- Но она же святая… 
Ох, как тревожно.  В ушах кровь стучит. Святая. Святая. Почему же тогда не светает, почему небо все в грозе?
Ежась от озноба, Лялька села на песок перед конем и принялась развязывать котомку. Небольшое, увесистое диво лежало в ней. 
- Нет, как же это? Там же ничего… Я же вытащила Ее, вон Она на берегу… А это что? – бормотала в ошеломлении, не замечая маятником ходящих над нею теней. 
-  Вытащи ее да мне покажи, –  просил голос, прорываясь к ней, и, вся закаменев, она достала Одигитрию и развернула шитое полотенце. Какая красивая! И звезды золотые, и Младенец белый, и рука правая благословляет… Только где же свет вишневый?! Где дальний сад в окне?! 
Темно у березы. 
- А где же Та..? Где окно? 
- Послушай. Ты не одна… Сохрани Ее… В сердце, внутри. Сохрани. И в клади клад… В клади. В руках у тебя. Его сохрани… –  голос менялся все время, рокот глушил его. Как страшно…
…И совсем изменился, перейдя невидимый порог. Он был теперь почти жесток, почти приказывал, он все время менялся, неровный, то дальше отходящий, то ближе. –  Ты знай, что икону Одигитрии деревянную, что в руках держишь, святой не сочтут. Сочтут ее на земле чародейной, сильной, невероятные чудеса творящей, но не святой. Вырывать из рук друг у друга будут…

Оглавление ПоказатьСкрыть