Одигитрия

  Под землей

Со всех сторон они зажжены,
Глубоко пылают в печи.
Ты видишь – стены твои сильны,
Изнутри горячи.

Держат стены пространство гор,
Круженье далей и крон,
Ствол, растущий, словно костер,
Цветущий со всех сторон.

Стены твои хранят холмы, 
Колокола реки, 
Долы и ливневые дымы.  
Стены твои хрупки.

Держат, держат они обвал 
Бешеного огня, 
Лаву и ветер, поток и шквал,
Сдерживают коня,

Дымную тайну, огонь и ствол, 
Сферу и лиру сна.
Мерное  море, зарю и дол,
Вздох до горнего дна.

Мохнатыми были плечи подземных оврагов, сизыми в неровном потусветном мерцании паутинные корни и нити, одевающие низкие плотные своды. Кругом стояла великая, непробужденная земля.
Влажные сумерки здесь были – и подрагивали они чем-то источенным и полупрозрачным, как палый лист зимой. Чередой шли от самого взгляда перехлестья дальних, обросших мхами арок в паутине туманов и зеленоватых испарений. Незвонко журчала где-то вода, прячась от глаз.
Здесь, глубоко-глубоко под землей, они нашли Емелю. Он лежал, зарывшись руками в груды мелкой каменной осыпи и, казалось, сладко спал. 
- Вот болван, –  высказалась Лялька сипло и бестревожно, впрочем, не утративши обычного своего задора. – Нашел время спать… 
- Погоди, может, он устал, –  и Степа принялся будить друга, тормошить, но пальцы его скользили, и весу в руках не было никакого. Картуз свой Емеля потерял и растрепанные волосы его были припорошены сквозной пылью этих мест.
- Он не как мы, –  сказала Лялька, дергая осторожно Емелю за черные, грязные пряди. – Он тут уже давно.
- А мы разве недавно? 
- Не знаю. Ты помнишь, когда впервые увидел все это?
- Что?
- Вот дурень, право. Ну, это все – зеленое и серое, то, что вокруг…  
- А ты слышишь: вода? Слышишь: журчит где-то? Нет, я будто всегда здесь был. Стариков я помню, и деревню вымершую, и подпол помню, но я тут был всегда, я это серьезно. 
Тут Емеля чихнул, завозился, шурша камнями и сел, щурясь и покряхтывая: «Богородица где? Цела?». 
 Вопрос этот прозвенел под сводами, и двинулись болотистые прожилки сумерек, и развеялось немного в Степиной голове. Руки сразу ощутили свою силу, течение крови. Да и Лялька встрепенулась, поглядела по-другому, всплеснула руками.
- Емеля, Степа, Боже мой! Как хорошо, что мы все здесь нашлись! Степка, что это мы с тобой сейчас говорили? Мы какую-то нечеловеческую дичь несли… 
- Алиночка, не томи, где икона-то? – настаивал упрямый Емеля, ничуть не огорошенный зрелищем углубленной в себя подземной страны. 
Она сняла котомку, заглянула внутрь. Как могло быть иначе? Одигитрия грузно лежала в расшитом полотенце, и шел от нее запах смолы и ветра. 
- Целехонька, –  сказала она, тайком вдыхая этот запах, делая вид, что разглаживает полотенце. – И мы живы, ведь да?
- Здесь своя река, –  Степа все прислушивался к неугомонному рокотанию воды вдали. – И свет здесь какой-то странный, даже и фонарик не нужен. Емеля, ты идти можешь?  
- Ох, могу… –  сказал братец, выпрямляясь. – Как же я рад, что деды эти погребные нас на тот свет не закатили, вот как на духу тебе скажу!   
- Это бабушка погребная надвое сказала, –  задумчиво отозвался Степа, пролезая вперед, трогая мимоходом струистые стены. – Может, это и есть – тот свет?
Все здесь менялось, не успеешь оглянуться. Вот уж и земляное отошло, и потянулся мир каменный, твердый. 
Как непохоже на верхнюю жизнь! Стены гладко втекали в ладонь, лаская кожу. Их выщерблины и застывшие ручьи хотелось гладить, как ходящего калачом мурчащего кота. Если это и «тот» свет, то насколько в нем приятнее, чем там, далеко, где какие-то большевики разбомбили улицы и пробили стены домов, и красногвардейцы, по слухам, растерзали и разломали всю внутренность Малого театра, и Керенский, надежда всея Руси, бежал за границу, переодевшись революционным матросом, красивейшим из красивейших… 
И еще там – лес. И за нами гонится непонятно кто. 
- Вот интересно, есть здесь свое правление?.. –  снова заговорил Степа, видимо, почувствовав ее мысли. – Ну, на худой конец Советы…     
- Советы… –  фыркнул Емеля. – Еще скажи – свой солдат Муралов и свой Ленин-Троцкий! Тут они, голубчики, сидят под землей, тебя дожидаются, хлебом объедаются…  
Только услышав про хлеб, все они ощутили, до чего голодны. Сколько времени прошло с тех пор, как сидели они в стариковой горнице и булькал болотными словами самовар? Лялька вспомнила, как дед увещевал их лезть в земляную дыру: мол, вам помогут наши друзья-приятели, да и бабка кой-какого гостинцу припасла на дорогу… 
Сунулись шарить по котомкам: у Емели пусто, кроме нагана ничего нет, у Ляльки нащупали сверток небольшой, вроде кисета. Извлеченный на зеленоватый свет, он оказался пружинистым и духовитым – веяло от него далекими мхами. Развернули лоскут, в который был он завернут: так и есть – откромсанный ломоть Гриба. 
- Ну и удружила бабка! –  чуть не плюнул Емеля. – Совсем рехнулась, старая… Она б еще нам прусаков насушила на дорожку…  
Что-то дернуло Ляльку его осадить: 
- Не надо так говорить. Она это по доброте душевной, от чистого сердца… 
- Что ж ты думаешь, мы его грызть будем, как черствый пряник? –  Степа с интересом оглядывал Гриб. 
Она рассердилась: 
- Ничего я такого не думаю. Но не выбрасывать же его, в самом деле… Раз дала, значит, пускай лежит. 
- Затейливая бабка, –  пробурчал Емеля. – У ней черт на сеновале ночевал… 
- Какой черт? 
- Это так у нас на деревне говорят…  
Они осторожно спускались с голубоватого, чуть светящегося изнутри всхолмья, напоминавшего Ляльке камни с Луны – ей всегда хотелось верить, что на Луне дороги устланы шуршащими лазоревыми камнями, драгоценной небесной водой, принявшей, по чистой случайности, округлую форму. Здесь же дорог не было, но были неглубокие борозды и накаты из застывшего снежного песка, приводящие на память речное дно на мелководье. Все скользило и гладко заверчивалось в размывчивую даль, и все при этом было на ощупь и запах зелено и непроницаемо – камень, песок, полусвет. 
Она шла и размышляла с тревогой, помнит ли Емеля о печке, снах и вообще – о том, что случилось между ними там, наверху. Это ее занимало более всего. Как будто бы не помнит, забыл. Ни взглядом, ни словом не показывает, что ему важна эта память… Да и не память вовсе, к черту память! Она сама, Лялька, ему вроде как не важна! Ведь он ни единым жестом не показывает… Только вот назвал недавно «Алиночка», но он и раньше так называл… 
- Что? – спросил Степа, останавливаясь вдруг, оборачивая к ней нахмуренное лицо – как у внезапно пробудившегося не по своей воле человека. 
- Я ничего.
- Ты окликнула меня, сказала, что надо идти налево…
- Я ничего такого не говорила… Вот дурак! Откуда же я знаю, куда здесь идти!
- Вот опять… Слышишь? 
- Но это не я… –  нелепо стала оправдываться она, вслушиваясь в позванивающие трещины стен. 
Что-то и впрямь будто шептало оттуда, вернее, так: то шепнет, то затихнет. То словно пробежит вдоль стены коридора ропот и рокот тихий и скрытный, то уйдет. 
- Вот, –  сказал Степка решительно. – Слышишь? Это же твой голос! Или нет? 
Они смотрели друг на друга, боясь шевельнуться.
 Все в этом нижнем, молчаливом мире делалось на глазах совсем уж беззвучным и при этом – напряженно слушающим, дрожащим, вибрирующим, внимающим. 
Тихо-тихо она коснулась рукой стены, и под ладонью вздрогнули и пошли тонкой скрытой нитью мелкие волны, перебивы, снова волны… Шепот, замирание, волна, будто кто-то издалека невнятно говорит или читает…  Стена дрожала, содрогалась и теплела. 
- Самовар…  –  пробормотал Степа почти про себя. –  И ты, ты меня опять зовешь издали… Но ты ведь – тут. Это не ты…   
Стены вокруг слегка раскачивались. Внимающая дрожь передавалась полу, слабо отзывалась в ногах. Влево и вправо уходили мягко скручивающиеся ответвления коридоров, узкие раковины, ведущие в глубь непонятно чего.    
- Нельзя тут оставаться. Надо же идти куда-то.
- Куда? 
- Не знаю… 
Оба они, не сговариваясь, уже шли – направо. Подальше от шепотов и дрожания стен. Слоистый каменный песок уступами шел то вниз, то вверх, белея в неярком сумраке. Здесь было темнее, чем раньше.

Оглавление ПоказатьСкрыть