Сардаана
Мрачно выслушал Никита Андреич эти слова. Прозорливый старик, страшный чем-то…
- Я как мертвый хожу после того. После Дарьи. Одна у меня мысль была – ее увидеть… живой. А теперь и этого уже не хочу. Как жить, не пойму.
- Эх, Никита, Никита, бормовато говоришь, насилу понять-то тебя могу. Об чем тоска твоя-печаль? Что блудной страсти поддался?
- И врешь ты все, святой старец! – накинулся на него, весь трясясь, Никита Андреич. – Ты что меня пытаешь, изводишь… Я же вижу, ты все сам знаешь! Ты то знаешь, чего я не знаю!
- Да ты, Никитушка, присядь вон на стульчик, не буянь, – Силантий, не шевелясь, чуть ехидно взирал из своего угла на Никиту Андреича. – Ты сам знаешь ли, куда пришел погостить, печаль свою размыкать?
- Чудной ты старик, – сказал тот в раздумьи. – Мне этого не говорили. Евдоксия, еще когда деньги мне принесла, да и потом, ничего толком не рассказывала мне… Стой, старик! – вдруг закричал он. – Стой! Деньги… Что за деньги она принесла тогда?
- Да неужто сам не поймешь? Ты ж их и отдал. Князю-то еще в декабре по просьбе его отдал. Дарью мы спасали. А потом, как узнали мы, что князь наш у тебя их попросил, порешили отдать, значит, назад… Всем миром собирали… Наскребли.
- Это выкуп был? За Дарью? Чтобы из хора ее вызволить? Князь Еленский помог? – только и сказал Никита Андреич, садясь наконец.
- А кто ж еще? Ты уж теперь одной ногой за порогом – вот я и почел за нужное, Никита, про князя тебе сказать. Вреда ты ему не причиняй, знаю я, что ты сестру за него выдаешь. Ну, Бог простит…
- За каким таким порогом? Почему князь деньги на Дарьин выкуп занимал?
- А своих у него нету, потому и занимал. Давно уж он – помощник наш. А помочь нам – душа его желает, да не всегда и может. Вот он, значит, и изыскивает средства… Чтобы пособить, когда надо.
- Да кто вы такие? За каким порогом я? Что ты темнишь, кругами ходишь? – крикнул еще Никита Андреич, оглядываясь.
Напротив него посредине стены висел большой фотографический портрет в деревянной нарядной раме. Бабы тихие, темнолицые, губы поджаты, глаза, как у Богородицы в Егоровском трактире. Мужчины все в сюртуках, в белых рубашках, и в руках все они держат то ли ткань какую, то ли платок крахмальный.
- А ты смотри, смотри, Никита. Это все агнцы, муки на земле приявшие, чтобы райской отрады вкусить. Кровью облившись, убелились паче снега… Христос воскресе… – сильно, с убеждением проговорил тонкий теноровый голос.
- Молоканы, что ль? Куда меня черти занесли? – в ужасе и смущении вопросил Никита Андреич, передергиваясь.
- В тебе, Никитушка, змий вещает, – Силантий закивал ему, радостно улыбнулся. – Увести от света хочет, вот и орудует. Не к молоканам ты попал… Да ты и сам ведаешь, куда сердце привело тебя, к каким людям…
- Вон платки белые у вас… Князя с пути сбили… Враги веры православной, одно слово… – и ответив так, вскочил на ноги и пошел к двери, правда, как-то опасливо, с оглядкой.
Но тут остановил его окрик. Загремел, раскатился по молчащей горнице яростный рык, зычный голос страшно прозвучал в тишине:
«Те, кто не осквернились с женами, искуплены из людей, как первенцы Богу и Агнцу! Те же, кто презрел завет девства чистого, да изыдут в огнь вечный, во тьму кромешную, в пасть адову! Я, Искупитель Второй, Сын Саваофа, Господа Сил, говорю тебе, Никита: оглянись! Оглянись на меня!».
В несказанном страхе просвещенный купец Никита Андреич Ляпин, хозяин подмосковного склада, ворочавший многими тысячами рублей, не пред кем головы не клонивший, обернулся на зов и, взвыв, повалился на пол. За его спиной, крепкий, острый, словно копье, с силой упираясь в крашеный пол сапогами, высился среброкудрый старец в льняном одеянии, с белым платком меж пальцев зажатым; горели, искрились водяными брызгами серые его всеведующие глаза. Костяным пальцем указывал он на Никиту Андреича, пригвождая его к полу, рот его извергал слова весомые, как пуд железа, давящие на сердце. Казалось, что и лампы засверкали ярче, и стены надвинулись на Никиту Андреича, и сильно маслом дурманным запахло, хитрыми, сушеными травами…
- Не губи… Душу… Не губи… – успел прошептать Никита Андреич. – Излечи лучше…
- Добро, – ответствовал сверху старик, – Но прежде поучу тебя, сына блудного, в мерзости своей Бога забывшего, ключ от бездны лелеющего. Кто толкал тебя в гное изгваздаться? Кто наставил на преступление великое? Кто заставил душу ввергнуть в преисподнюю, где скрежет зубовный не смолкает? Кто, отвечай!
- Ох… – еле выдавил оглушенный гость его. – Сам я в этом повинен, сам… Ох, ты…
- Змий твой повинен, орган детородный, корень греха! Ему служишь, ему кадишь, Никита! До великой беды довел он тебя, до погибели вечной… Окстись, пробудись, взгляни на себя! Черви могильные кишат в нутре твоем, духа жизни в груди не слышно! Тлен ты, Никита, и прах! Будешь выть во мраке, и возрыдают ангелы при виде скверны твоей и падения твоего! Время пришло, очнись ото сна Никита! Вечная смерть за первородный грех поджидает тебя, и люта она будет… Ох, люта!
- Не кляни… Не гони меня… – стонал Никита Андреич, простершись у самых ног пророка. – Ужас кромешный вижу… Тьма перед глазами… Все сделаю, на все пойду, чтобы жизнь заиметь! Святой Силантий, спаси меня…
Едва отзвучал последний его стон, сделалось неподвижное безмолвие в горнице, лишь над столом капля за каплей долбили часы, и затаенно, угрожающе, поскрипывали скамьи да стулья.
- Да ты встань уже, поднимись, – с лаской, словно мать над колыбелью, пропел тихий голос. – Видишь сам, куда Бог тебя привел, Никитушка, а больше Его вовек не будешь. Поперек воли-то не пойдешь…
- Где я? – прошептал Никита Андреич, слушая воркующий голос над ухом, чувствуя, как теплеют руки и ноги.
- На своем месте, Никита, – ответили ему. – Там, где скопцы ради Царствия Небесного давно ожидают тебя.
