Сардаана

В туманном перехлестье сигаретного дыма и испарений маленькой ядовитой курильницы, источавшей сандаловый смрад (откуда она взялась, Дмитрий Иванович не отследил), застолье погрузнело, налилось силой и непреложностью бездарных слов, тщетных усилий пробиться к собеседнику, едкими Петюниными байками…
- Ну, господа, – сказал отец Валентин от плиты, где уже варил какие-то пельмени, домашние,  с сервелатом, слепленные явно одной из хозяйских баб, – что ни говорите, а русский человек глубоко, по-своему понимает духовность. Это же для него алхимический процесс. Отделяет он зерна от плевел, стремится, так сказать, возродить душу из пепла. И не последнюю роль играет здесь, между прочим, и чувство вины, голос совести. А что говорит ему совесть? – здесь отец Валентин еще раз стрельнул мелкой дробью своих пронзительных глазок по Дмитрию Ивановичу, сидящему уже вразвалку, курящему без передышки уже Петюнины «LМ», потому что свои он уговорил в беспамятстве спора. 
Дмитрий Иванович повелся сразу. «Чувство вины, по-вашему, это голос совести и есть?» – промямлил он, пытаясь проглотить шматок окорока, застревающий где-то возле сердца. 
- А что же иное, Митя, если вы позволите вас… – отец Валентин ловко плюхнул разварившиеся пельмени в дуршлаг. – Это же Альфа и Омега… Фундамент личности. Оно и проводит водораздел между верхом и низом, душа мучается и в мучении своем новое зрение обретает… Верное. Научается видеть грязь… 
- Ага, значит все, что не духовное, не высоко-духовное, то грязь, так? И бедный какой-нибудь ваш прихожанин в ужасе шарахается от мыслей о сексе, о постели, о любви чувственной в конце концов, потому что вы ему внушаете, что чувство вины – надежный поводырь? – Дмитрий Иванович хотел было засмеяться, но ощутил слабость в голове и пустоту в руках. Было не смешно. 
- Старик, – ответил ему с другого конца стола мутный Петюня, – ты меня поражаешь. Куда ты, Митенька, без чувства вины этого самого денешься? Это же самый верный лажометр. Налетит, к примеру, на тебя лажа, мощная такая, откормленная, с крыльями, а ты и распознать ее не сможешь. На лажометре стрелочка сломалась. Потому что ты ее сам и выломал, старичок… 
Отец Валентин втянул в себя горячий пельмень и захрюкал, но негромко, очень было горячо.
Когда мы с отцом Ерофеем, ну, с Бронниковым, были под Томском, видели там как-то… – сказал он, наконец справившись с пельменем. – Едем мы, значит, на уазике… Снега… до города километров тридцать… И вдруг смотрим – что такое? Стоит вроде крест в сугробе, а вроде и нет. Вроде, перекладин у него многовато. А метель такая, глаза слепит. Мы к водителю, – дескать, что есть сие?  А он ржет. Это, говорит, батюшка, стоял тут у нас крест старинный, памятник архитектуры, и перекладиной своей, что в серединке, он, так случилось, на деревню Волчки указывал, где, значит, можно выпить, отогреться… Магазин там с утра открыт. Все дела… И все знали, что в любую метелицу выведет крест. А потом у него от старости перекладина и свернись. А крест большой, метра два… Ну, мужики и придумали, чем перекладину отдирать, другую ставить, они новое полено большое, краской покрашенное,  на него приколотили, а ту, старую-то, так и оставили. Получилось вроде мельницы. И памятник сохранили, и себе потрафили… А что крест теперь черт знает на что похож, так это уже детали… Да… Вот так мы и доехали до деревни Волчки… – заключил отец Валентин, подцепляя на вилку кусок размякшего теста.
- Это все несколько противоречит вашему утверждению, что русскому человеку духовность дороже собственной задницы, – Дмитрий Иванович наконец-то смог выдавить из горла немного смеха.
- Не скажи, старик, это уже фольклор, – ответил ему Петюня, подбирая с тарелки растаявшее масло. – В Сибири, помнится мне, и не такие нутряные дела случаются. Там особая закваска. Тайга, Митенька, это же мощное духовное сырье. Вот, чтоб не соврать, в шестьдесят восьмом, поехали мы лес рубить. Глушь, старики, первостатейная… Морозы… Ну, заплутали… Мне бригадир говорит: «Давай, Петя, ты человек сметливый, не раз выводил, и сейчас народ выведешь». Пошли мы. Там по звездам, здесь по компасу, где уж вообще на чистой интуиции – вывел. Вышли мы в деревню. Небольшая деревенька, дворов так на десять… Смотрю я – баба идет. Хорошая такая баба, рожа красная, грудастая и в тулупе. Я ей: «Хозяюшка, мы вот с ребятами только что из тайги, заблудились маленько, нам бы отогреться, баньку бы…»
Она повела нас в избу. «Сейчас, - говорит, - хозяина покличу». Сидим, значит, старики, ждем. Изба большая, полати пуховиком застелены, все чин чином. Приходит здоровый такой мужичина. Ну, мы туда-сюда, объяснили, так, мол, и так. «Баньку, - говорит, - это можно».  А мы изголодались, кликни бабу твою, говорим, пусть чайку вскипятит, что ли. А он смеется. «Вы, - говорит, - теперь ее не докличетесь. Ушла она в тайгу по делу». А ночь глухая  на дворе. Какие дела в тайге?  Ну, через часок пошли мы париться. Только мы за порог – смотрим – у ворот баба эта стоит. Мы к ней: «Хозяюшка, дескать, чайку-то…» А она молча на нас посмотрела и за ворота. Мы за ней. Выбежали – нет никого, и вдруг - заяц, большой такой, толстый, из-под ног как стрельнет! Мы стоим столбами, никто слова сказать не может. Все как онемели. А бригадир потом мне сказал, что такие вот деревни в глуши попадаются – вроде и люди живут, а присмотришься… Вроде как  и не они. Во-о-от, старики, такие дела. Сибирь – место сильное, богатое. Сюжетов на десять книг хватит.
 Все уже как-то раскисли. 
- Тебе бы, Петя, записывать все это. Пропадет же… Издашь книгу… «Русские сюжеты»… – отец Валентин откашлялся.
-  Сейчас это в моде. Всякие нутряные байки… Деньги можно лопатой грести…
- Прямо какой-то рассадник духовности эта ваша Сибирь… – пробормотал Дмитрий Иванович, уже совершенно остекленев. 
- Это, Митенька, самый низ, брожение бессознательного в человеке, а духовность, она наполняет все содержанием… – Петюня уже, оказывается, взял в руки гитару. В кухне замерцали низкие отрывистые звуки. Играл Петюня неважно, пел тоже, но все это в совокупности производило впечатление. Наверное, потому что странноватая Петюнина харизма подкупала потенциальных слушателей еще на первых порах общения, и дальнейшее просто встраивалось в сюжет замысловатой личности песнопевца.
- Небось на ваш Господень пир бабу-зайца-то не допустят. Она – из сферы бессознательного, а мы все из сферы высокого разума… – гнул свое Дмитрий Иванович, сцеживая остатки рябиновой настойки. 
«Шел я по улице незнакомой и вдруг услышал вороний грай…» – нежно смягчая все мыслимые и немыслимые «л», вывел Петюня. Он не ленился перекладывать на музыку стишки русских поэтов. Когда-то, в семидесятых, это, вероятно, производило впечатление. «Передо мною летел трамвай…» – тихо спел Петюня. 
Осовелый Дмитрий Иванович думал  о том, как сейчас поедет в метро. Полупустые сиденья напротив… Неуютное тепло надышанных вагонов. Последние музыканты, печально пиликающие «Есть только миг между прошлым и будущим»… И потом холод ноябрьских фонарей, апельсиновым ледяным сиянием горящих высоко во мгле зябкой улицы… Трамвай… Он жил на Чистых прудах, и ночной скрежет трамваев был хорошо ему знаком.

Кресло, пришептывая, пело: «Вывеска, кровью налитые буквы, гласят – «зеленная», но знаю – тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают…» Дмитрий Иванович очень неважно помнил это стихотворение, да и не любил он стихов, так только, изредка, под водку, но Петюня, непонятно каким образом, все-таки влез в потайной карман его отмякшей души. «В красной рубашке, С лицом, как вымя, Голову срезал палач и мне... Она лежала вместе с другими В ящике скользком…» 
«Эрос и танатос… – продолжал он думать, не давая себе уйти в кружение вертолетов под веками. – Чума. Эти трамваи похожи на мои. Мчимся куда-то без остановки, летим к дьяволу, ничего не успеваем… Время навязывает свои законы… Жизнь вносит свои коррективы… Черте что…» «Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон…» – взвыл утробно Петюня и оборвал. Хлопнул по струнам, загасил… Отец Валентин кивал ему головой через стол. 
- Что одного века начало, что другого… – сказал Петюня, закапывая в сигарету мятную настойку. – Россия, старики. Родина слона…
«Надо уходить», – подумал Дмитрий Иванович.