Одигитрия

- Ах, андел мой, куда ж мне его выгонять! Устыдил он меня… Что вы, дети смотрите? Истинная правда перед вами – устыдил меня Митрич, и ты, андел мой Степушка, как под реку ко мне пришел жалеть всех брошенных да сирых, ты дверь новую мне отворил. 
- Я – тебе?
- А что ж ты думаешь, душа моя? Я ж вам сказала – так-то вас Большая Речевица выпрядает, да и вы не сиднем сидите – прядете, рук не покладая. Вы ж, дети, сами – будто эта башня водяная, где мы встретиться можем, где все со всем встречается, все всему голос подает… Так уж это устроено, так сотворено, анделы вы мои.
- Митрич остался? Он в Полдневице?
- Нет, Алинушка, не остался он.
- Он не один. Одному ему не справиться, ни за что. Там люди с ним пошли.
- Твоя правда, Степушка, не один он в путь собрался. Немногие с ним пошли, да все ж таки баба Маша не утерпела: «Я, говорит, с этим козлоногим пойду, куда ж это он один…» Вон, Жучку мне отдала на постой. Василий-Копна, да Кеша Белов, да брат его Ваня, Антона Красельникова дочь, Анночка, да с ней еще подруги…  Трифон-кузнец хотел было, да люди упросили – куда, мол, нам без тебя, на кого деревню оставляешь? – Он и остался.  А те пошли.
- Куда же они все пошли?
- А по деревням,  по всем, да по городам, что окрест стоят. Куда только ноги их приведут да сердце. Так-то Митрич меня попросил: «Дай, говорит, мне силы по всем деревням и городам пройти, куда дойду… Людей с собой разагитировать…» Это он слово-трещотку такую бухнул, а хотел выговорить, что, мол, будет людей упрашивать в Полдневицу за ним идти. «Я до самой до Костромы пойду, – говорит, – и там умолю, чтобы пошли со мной…» Кто его послушает, за ним пойдет – кто сам по себе, а кто – с домашними да с друзьями, да со зверьем, кто какое возьмет, – тот за водяной стеной будет жить у нас. Только вот уговорить их – задача непростая… От страха, да по привычке ко злу обыденному, мороку бесчудесному, да от суеверий –  головы-то мрачны. Нелегко им будет людей упросить, растолковать про Полдневицу. Да они так решили.
- Они невидимые пошли? 
- Нет, дети, это-то самое трудное и есть: нельзя им, будто с погоста, людям являться. Нельзя им то пропадать, то вновь показываться. Они же, мои люди, все плотяные – и в мире, как и вы, анделы мои, ходят во плоти. Так уж оно получается… Я их по лесам, прятаться наставляла, пирогов им собрала на дорогу, чтобы силы у них были… Звери, да птицы, да деревья, да ягоды с грибами, да воды речевые, родники лесные – все им помогать будут. 
И пошли они. Многих они с собой приведут, многих спасут, речь спасут, а многие идти откажутся – ведь Полдневицы-то боятся: мол, она, колдовская, наша деревня: была да сплыла. Путают они Полдневицу с Ежовым, местом гиблым, запустелым да безголосым. 
- А если кто-то из них погибнет? А если их схватят? Ведь страшно. Разве нельзя им невидимости дать? Хоть немного… 
- Это не мое, Степушка. Это только чары да колдовство делают, а мне такой путь заказан. Вы вот плотяные, телесные, поэтому и воплотить можете свое, то, чего душа пуще всего хочет. Плотяное, оно великое веселье может принесть, сколько круглоты да силы, сколько пахучего да тестяного, яблочного да звучного, выписанного да вымолвленного… 
- А как же в деревне –  они у тебя невидимые? Я помню, я слышала, что они должны полностью прозрачными стать, обневидеться по истине? Значит, там, в деревне – они  должны плоть потерять? Совсем?
-  Нет, доченька, никто мне такого не должен. Нет в Полдневице духов да мертвецов  – все живые, только что за водяной они стеной, потому их и не видно. Чуть выйдешь за стену – сразу и не видно. А так-то вы все зримые, и невидимости никакой в вашем теле нету. Я вас за эту стену высокую не навечно поместила, и нужно мне было от вас, чтобы не жили вы в тяжком сне. САМИ могли решать, САМИ выбирать, САМИ говорить, не слушать, чего тьма да дрема в оба уха шепчут. Вот это и значит – обневидеться да стать как Вода. Да только не уразумела я, что сроки вам негоже назначать – это Митрич да ты, сыночек,  мне помогли. Обидно это для живого человека. Так оно и к лучшему. Пусть не по-моему будет, а по-водному, как Вода течет, путь себе пробивает – оно само и сделается.
- Значит, это для них приготовлены столы.
- Для всех здесь накрыто, андел мой.  Это Большая Речевица собирает на стол, а Малая, моя, ей спешит-пособляет как может. Не ударили в грязь лицом мои работники, со всем справились! Ведь как ушли мои-то, я к Речевице Большой за советом кинулась: одной мне без Нее никак не справиться. Мои-то реки да родники с реками дальними, ключами тайными, что за тысячи верст ходят, слились, сработались. Вот и с вами я встретилась: вы же мои желанные. 
- Мы видели Власьича – рыжего с хвостом, на поляне. Он нас обратно не пускал… Это точно Власьич был?
- Он, мой голубчик, и был. Надо было мне у Воды вас держать, чтобы вы слышать меня могли, а Емеля все уводил да путал. Вот пришлось вас поводить самой, да Власьичем припугнуть. 
- И плот ты послала?  
- И его. Это, дети, не плот, это рыба-плотва речьевая, только большая она. 
- Рыба… Как же я не догадался? У нее же бревна сосновые – кора, как чешуя… Рыба-самокат... 
- Как у тех твоих мастериц, которые на карпах скакали.
- Которые шили для всех –  и для тех, которые вернутся… Ты их ждешь, а они ушли. Это сердцу трудно вынести. А что, если они в Кострому придут? Или в Муравьище? А в Москву если?.. А что, если их выдадут те, к кому они  пришли? Я за них боюсь. 
- И мне за них боязно, Степушка.
- Тогда вот что: ты сделай для них что-нибудь. Этого, про птиц и зверей, и ручьи – мало. Пусть у них будет что-нибудь, чтобы им вернуться домой. Пусть у них будет то, что их позовет, и они услышат. Пусть они найдут деревню. Хоть бы и были за тыщу верст. 
- Я тебе обещаю. Они услышат. Раз ты так просишь, мы всю Воду соберем, чтобы  пролилась, мы  Океан-Море призовем, чтобы услышали.
- Ты обещаешь? Потому что я тебе хочу верить, я хочу, чтобы так все 
- Ты обещаешь? Потому что я хочу тебе верить, я хочу, чтобы так все было.
-  Будет, Степушка. Раз так просишь, значит теперь и будет. 
 - Дорофея… Я… тоже… Я тоже про них хочу спросить. Не попросить, но спросить. Меня вот что мучает… Те, другие, которые остались, – они что? Неужто они – в тяжком сне так и живут? Как Емеля? Разве не мучительно это, что вот, те пошли, а они – остались?
-  Не ругай их, дитятко мое. Их осуждать негоже, да и что толку – судить да рядить, коли не видишь, что за лес там внутри – весь корнями переплелся, ветвями сцепился… Есть среди них такие, кто страхом за всю жизнь до сих пор отравлен – им идти нельзя. Есть и такие, кто нынче должен дело другое делать – и бросить ему нельзя. Есть и те, кто в простоте за себя боятся – и их не черни, не лукавь сама с собой.  
- Но они… Неужели им ВСЕ РАВНО?
- Сердце у них не камень, а если и камень у кого, то и он не выдержит – рано или поздно Вода его размоет. Пусть и годы, и века пройдут, – размоет Она. Но тех, что с ровным сердцем, как железо, ровным, целиком железным – таких уж нет у меня в Полдневице. Да ведь и с железным сердцем справиться можно, только трудов куда как много, тут Большую Речевицу, Океан-Море, призываем мы. Он пособляет. Да что ж это я? Ведь в каждом сердце железное крошево есть, нет такого заводу, чтобы яблочным сердце отродясь было. Вот и выходит, что без Большой Речевицы-то нигде не обойтись.  
А мои-то… Нынче кто во что горазд: кто себя хвалит, что не пошел, а кто и ушедших ругает: мол, зачем ввязались, дураки, а кто и себя самого дураком потчует… Стыдно им, что за стеной сидели, пока другие горе терпят. Да только все это – не то, что ты говоришь. Они все живые, сердце у них есть, неровные сердца, шершавые. Не все равно им. Все они родниковой речи учатся у воды... 
- А вот Емеле – все равно. Ему все равно, живы мы или сдохли уже. 
- Не говори так! По-твоему получается, что у него сердца нету.
- У него что-то другое вместо сердца. Уголь, который жжется. А, может, там одна зола. Или это самое… Железо. Куски железа. 
- У него ЕСТЬ сердце. Просто ему плохо. 
- Ты просто хочешь так видеть, вот и видишь. 
- А ты? Разве ты не видишь? 
- Я его ненавижу. Я честно первый раз говорю. Я хочу, чтобы он ушел. Это как топор какой-то между тобой и мной…  Золотой. Серебряный. Железный. Что ты в него вцепился? На что он тебе? На что он мне?   
- Ты его не видишь, теперь ты сама говоришь. Раз ненавидишь, то и видеть не можешь. Ненависть мешает… Эту шутку одна светлая личность у нас в гимназии придумала… Глупо. Нет, ты не плачь. Гляди, какие волны поднимаются. И шум в ушах…