Одигитрия
- Это клад горит? Там, над столами, на столах? Это и есть Речевица?
- Это, дети, где столы убранные кругом текут, это Речевица Большая вроде как в Малой, в нашей, изображается… Потому как наша – Малая, вот как на небесах Малая Медведица светит, а есть и Большая Речевица, Великая. Она будет – вроде как Большая Медведица, а то и поболе, как все звезды и солнца живые.
- А зачем же так много? Вон куда столы уплывают… Это не одна Полдневица… Тут людей должно быть в тысячи раз больше…
- И впрямь, андел мой, их по всему больше будет… Говорю я, глубже вы заглянули, много видите…
- Да тут не тысячи…Тут десятки тысяч, тысячи тысяч, тут мир… Как же так?
- То, что видите вы, дети, с Речевицей Большой и Ее Словом сливается, одно в другом отражается. Вам Речевица Большая теперь светит-сияет, и много она вам говорит, и многих гостей к себе ждет, Воде не расчесть, сколько у нее людей. Это речные зеркала горят, одно в другом, в них вы и видите много…
- Это вроде гадания, да? Это ты нам гадаешь?
- Истинно так, андел мой, что за гадание мое это можно счесть. Просто уж так сотворена наша здешняя Речевица, что в ней та, Большая, безмерная, вид свой изображает. Это так уж устроено, деточки, так оно сделано, это жизнь везде так блистает да играет, хлеба печет, рубашки ткет, столы уставляет, вас, людей, зовет… И вот здесь, на глубине, ее услышать можно. А и не услышать, так увидеть. На глубине речевой светло, толку много, смыслу, вот и видно вам, будто в воде, такое для многих приготовленье…
- А вы? А Полдневица что? Тамошние люди? Не в зеркалах, не вдали, а здесь, здесь на земле, в лесах, сейчас? Что с ними?
- Так здесь и то, дальнее, что в зеркалах, и мы, лесные, тоже здесь. Все здесь сошлось. Ты не думай, просто поверь мне. Здесь одно без другого не бывает. Здесь потому то, дальнее, и есть, что другое, земное, есть. Так-то. А мы исхлопотались, деточки… Напряли, наткали, напекли полны короба… Три-то дня, две ночи старались, на третью ночь накрыли столы, ждем тех, кто вернется к нам…
- Кто вернется? Ты сама говорила, твоим жителям в Полдневице срок назначен, они не спасутся от отрядов, если не станут, как Вода… Или у вас случилось что-то? Что? Я знаю…
- Знаешь. Ты вот сказал, как тебе людей жалко, и в реку за мной пойти не побоялся тогда…
- Степа, что же это? Я знала, что тебе тогда в самом деле открылось что-то про нас… Мне завидно было, что тебя больше любят. И он, Емеля – больше любит. И… в деревне тоже – больше, не так, как меня. А Емеля…
- Доченька моя, ты ж сама его не любишь.
- Как это? Что ты говоришь? Как не люблю? Я за него умереть готова. Я его никогда не оставлю… Я хочу, чтобы он меня целовал и… любил. Нет, неправда. Неправда это все. Это вранье, я больше себя морочить не могу. Ты должна знать: я его не люблю, я его боюсь. Он дикий, страшный, беспросветный какой-то. Он грубый. Я его не хочу, ты знай это. Мне тяжело с ним… обниматься, потому что я ему не капли не верю. Пусть он уйдет, пусть сгинет, пусть утонет, пусть оставит меня в покое! А не то… Я его убью, разорву, растопчу! Я его ненавижу! Он и говорить-то толком не может! Это Степа его любит и разговаривает с ним, правда, а я… Я только, чтобы одинокой в мире не быть, чтобы не думать… Чтобы меня любили… Вот, я сказала тебе. Я честная. Я прежде него умереть готова была, только, чтобы он меня раньше, как собаку, не бросил…
- Я знаю это, ты не плачь, ну, что ты опять плачешь? Не уходи в эти слезы, они горькие, ядовитые. Они не те, что до того были. Зато мы это ОБА знаем теперь. И тебе легче. Я тебе помогу, я обещаю. А я… Я просто сам по себе его люблю. У меня крест его. Я ему мамин медальон отдал. Я его очень люблю… Почему-то.
- Дети мои дети, как мне жалко вас было, когда вы ко мне пришли! Нелегко вам приходится. Но ты не терзай себя, доченька, не плачь. Слезы твои отравные, больные, не уходи в них. Ты и правду и неправду мне про него сказала. Ты его не любишь, и нет нужды тебе его любить. Да только не так все просто с этим…
- Мне его жалко бывает. До слез жалко иногда. Так было, когда Степа пропал на Пасху, а мы его ждали в заброшенной церкви.
- Это Большая Речевица в Малой изображается. Вот, вы встречаетесь с Нею, и голос твой растет, сквозь всю немоту прорастает, будто бы жалостью и торжеством сердце исходит.
- Правда. Я с тех пор сама как будто очнулась. У меня будто в голове просветлело. Пусть я не ВСЯ очнулась, но я думать могу сейчас по-настоящему, говорить… Это даже не совсем жалость была во мне. Это как страсть, и это как чистота какая-то, желание, чтобы все очистилось, утешилось, вылечилось, воскресло…
- Вот и Митрич мне так-то сказал…
- Митрич? Это старик тот из Полдневицы? Который мне на празднике про Богородицу объяснять пытался? Он с тобой говорил?
- Говорил, андел мой, три дня уж будет, как приходил он ко мне.
- Это из-за него твои мастерицы три дня хлопочут…
- Верно, андел ты мой, из-за него. Слова твои не из воздуха были слеплены, вот и угодили в живое сердце.
- Степа что-то Митричу сказал – важное?
- Я тогда… брякнул им… Это на празднике водяном… Они мне рассказывали, как Богородица от разбойников спасалась, и как Вода их оберегает… То есть не разбойников оберегает, а людей, которые Воду почитают. А я… полез с моралью. Про то, что всем плохо, а они в Полдневице живут как у Христа за пазухой… И что это неправильно. Мне потом так неловко было…
- Нет, ты правду им сказал. И про разбойников, андел мой, сейчас правду сказал, не обмолвился: как же их, разбойников, мне не оберегать, если в доме каждого сердца разбойник мается? Ежели он, горемычный, пробудится, огня в печи прибавится, светлее станет, и хлеба в доме больше будет… Ежели только пробудится…
- Ты помогаешь разбойникам?
- Погляди вниз, доченька моя: видишь, спит он тяжело, непробудно…
- Я поглядела. Емеля внизу, в омуте лежит, белый, как утопленник… Зачем ему просыпаться? Он же все равно глухой и немой. Ты его разбудить хочешь? Не надо… Не делай этого.
- Права ты, Алинушка, что так меня просишь.
- Я сам тогда его стану будить. Я не хочу, чтобы он ЦЕЛИКОМ заснул. Пусть он даже и наполовину не живой, все равно. Спаси его, ты можешь. Пусть он разбойник, пусть он вор. Спаси его. А не захочешь – я сам… попытаюсь. Я не могу его бросить.
- И ты прав, андел мой, что свое твердишь.
- Да, я прав, я знаю! Он – мой брат, он же наш брат, без него мы никогда не ушли бы из дома. И остались бы такими, как были…
- Без него мы бы сюда, к Речевице, не добрались, Степка.
- Ну вот, ты же видишь сама!
- Правда ваша, дети, да только, кто знает, какими путями сюда добрые люди добираются. Вот Митрич своим путем пошел, да твои слова все ж на ус намотал…
- Он к тебе приходил. Он же вор, прохиндей, усадьбы грабил, жег… Значит, к тебе вор пришел
- Да, андел мой, вор и пришел. Два дня уж тому назад заявился он на мой двор. И плачет, и кулаками трясет…
- Но почему? Что такого Степа ему сказал?
- Он так начал говорить: «Я, – говорит, – некудышный, на празднике твоем отирался, нахлебником твоим в твой спасенный мир записался… А только парнишка тот пришел и всю душу мою дырявую наизнанку как кулаком вывернул…»
- Я… просто сказал, что у тебя только на них милосердия хватает. А до всех остальных, которые умирать будут и уже умирают – тебе дела нет…
- Степка! Ты так сказал?
- Да… Это не мораль. Это другое. Я не могу за это прощения просить.
- Вот и Митрич мне так-то объявил. «Не могу, дескать, тут у тебя отсиживаться, когда по деревням да по городам люди к мученической смерти готовятся, скоро жмых да полынь есть будут! Что мы, – говорит, – за избранные у тебя? Мы подмоченные у тебя от самого от начала!» – «Это мол, почему ты так говоришь?» «Да все потому, что мы у тебя тут вроде как в закуте сидим, и наружу сунуться боимся, и сроков твоих боимся – вдруг как настанут, ты нас всех разом и выкинешь вон…»
- Как чудно: я так и слышу, как он с тобой говорит! Вот как будто он стоит передо мной!
- Верно, доченька, здесь струй много, ты сквозь меня и его, сердешного, услыхать можешь.
- Что же ты? Скажи, ты ведь не выгнала его, нет?
