Одигитрия

А по гулкой дороге то ли в небыли, то ли в двух шагах стукали копыта –  однообразно, твердо. Емеля уронил папиросу под ноги. Стучало с перебоями,  как сердце тревожного человека. Даже можно было различить, как подковы  звякают, и поскрипывает упряжь. Дорогие, теплые звуки.     
Постучало и смолкло. Смолкло насовсем. Они все пытались понять, откуда шел звук, и Степка, вне себя от изумления, даже побежал обратно… Будто не лежала вся эта Лежневка как на ладони –  белая, безлюдная, одинаковая вся, словно кошмар! 
Запыхавшись, Степа упал, куда пришлось. 
– Это, выходит, мираж… Такое бывает, я читал… За много верст от путников – оазис, а им кажется, что он – прямо здесь. Честное слово. Это обман пространства. 
– Вот тебе и уазис, –  откликнулся Емеля, вновь запалив папиросу. – Нам бы поесть чего, все скорей бы шли, авось, набрели бы на жилье. 
– Это за нами. Выворотни, –  вдруг помстилось Ляльке. – Кто еще может невидимый ехать по безлюдной дороге?
– Степка, вслушайся, –  попросила она вполголоса, –  ты же мышей и семена слышишь… И ты, Емеля! Узнайте, кто это был. 
– Я не могу. Я не по своей воле слышу, это приходит, а потом уходит. 
– Да и я тут помощник плохой, –  опустил голову Емеля. – Это ж не мыши. Это кто-то похлеще. 
И тотчас, не успел он договорить, застучали копыта по мерзлому песку, вразбивку, вразвалку, лениво. Заскрипели колеса, спицы и прочие детали незримой телеги. Но испугаться на этот раз не пришлось: совсем вблизи поднялась едкая пыль, Лялька стала чихать, раз, другой, и вдруг увидела лошадь. Самую банальную мужицкую лошаденку, за которой тащилась, гремя всеми своими скудными частями, самая что ни на есть пошлая телега. Эта картина вызвала, однако, великий и радостный переполох среди ополоумевших путников. 
– Лошадь, тпр-р-ру! – вопил Степа, пускаясь бегом и приплясывая на ходу. 
– Эге-гей, ну-ка, замри, мешковина дырявая! – вопил Емеля, поспешая следом.
Одна Лялька ничего не вопила, потому что была слишком уж рада. Последнее время она от радости предпочитала молчать. 
Остановить лошадь оказалось легче легкого. Она и не думала вставать на дыбы и пускаться вскачь. Впрочем, такая вот муругая лошаденка с мохнатой, отрешенной физиономией вряд ли и стала бы проделывать все вышеозначенное. Она неторопливо моргала на них белесыми, пыльными ресницами, когда, подталкивая друг друга, они забирались в телегу. Постояла, искоса посмотрела, все ли залезли, и пошла. 
В абсолютно безлюдной телеге с клочьями старого, слежавшегося сена странниками были найдены ременный хороший кнут, драный, в клочьях армяк и грязный холщовый мешок. Он-то и привлек их больше всего. Мешок был развязан и его внутренность извлечена наружу. Кирпич ржаного хлеба, восемь снеговых куриных яиц и печеная картошка в довольно приличном количестве произвели на всех впечатление обморочное. Хлеб был тут же разломан на части, картошки поделены по-братски, яйца тоже. Начался пир, может, и не Платонов, как изволил выразиться Степка на чертовой вырубке, но самый подлинный, взахлеб. 
От сытости странники потеряли голову. Их разморило, размаяло. Дорога была на изумление гладкой, телега катилась по ровной пыли, как по маслу, лошадь ступала уверенно и неспешно. Мимо в скрипеньи колес проезжали синие, уже неопасные вырубки, кривые сосны, сухие ели. Степка заснул сразу, допив последнее яйцо и дожевав горбушку. Лялька и Емеля то ли дремали, то ли нет. Им весело было лежать рядом на армяке, весело шептаться, весело чувствовать плечами, боками и коленями тепло и радость другого. Даже и до того дошло, что попытался Емеля Ляльку поцеловать в губы, но в виду Степы дело застопорилось.
Потом, припоминая эту поездку по пустынной Лежневке, она никак не могла понять, как поддалась этой дикой и суматошной веселости. Как могли они так легко пойти на поводу у неожиданных событий, как не пришло им в голову, что такое вот чудесное возникновение лошади с телегой – странно, да, пожалуй, и небезопасно. Потом она все спрашивала себя: может, до того привыкли они к невероятным историям под землей, что какая-то там лошадь на этом фоне показалась безобидной игрушкой?  
Как бы то ни было, лошадь явно ничего против них не замышляла. Ближе к сумеркам провезла она их через напрочь сгоревшую деревню. Торчали из провалившихся крыш обуглившиеся кирпичи, валялись на земле доски, треснувшие горшки и безобразные ошметья неизвестного происхождения. Все это уже не раз обильно было полито дождем, и даже поблескивало под еще светлым небом. Но это не спасало: зрелище было жутковатым и на корню истребляющим всякую веселость. 
Емеля сказал, что это, дескать, Никола Топор. То есть стоял когда-то здесь Никола Топор, а теперь не стоит. Лежит. «Видать,  крепкий пожар был», –  добавил он особо мудрым голосом, которым – Лялька заметила еще давно – в народе обычно изрекают всякую самоочевидную ерунду. 
Степка протирал глаза и смотрел на пожарище с тоской. Одна лошадь привычно трусила вперед, не думая о печальном. Судя по всему, зрелище сгоревшей деревни было ей давно знакомо, а может, ей было все равно. 
– Надо нам в Муравьище ехать, –  сказал Емеля спутникам. – Там худо-бедно заночуем и кобылу пристроим. Глядишь, и подкормимся еще, купим продовольствия. Дальше нам на своих двоих до бабки идти. Там места непроходимые, дорог почти и нету, одно хорошо – не больно далеко…
До Муравьища оказалось ехать недолго. Еще не смерклось, как зачернели по правую руку какие-то малопривлекательные строения – то ли лабазы, то ли сараи, то ли вообще не пойми что. Окраинные улицы все были земляные, за заборами – дворы как дворы: неприветливые, в курином помете, в густом запахе жилья, что долетал даже и до улицы. Людей не было видно никаких. То есть, вообще никого. Даже было непонятно, светятся ли окошки или это держится в стеклах закат. Колодцы стояли в корке сухого снега. Синело над крышами.
– У вас в Муравьище этом кто-нибудь обитает? Или только муравьи с курами? – хмуро справился Степка, приподнимаясь на локте, когда булыжниками загрохотали под телегой главные улицы городишка. 
– А вон церковь, –  успокоила его Лялька. –  Там и площадь, рынок… Там уж точно кого-нибудь найдем. 
Все они изрядно замерзли под конец пути, истосковались, растревожились и не чаяли улечься на мягком, лишь бы только сговориться с какой-нибудь сердобольной бабой, отдать ей все деньги, что еще оставались в кошельке. А если и не деньги (может, они сейчас и не стоят ничего), тогда  –  опаловое сердце Петра Курганова или свадебное ожерелье, Бог с ним со всем.   
И вновь что-то смутное почудилось ей в самом воздухе – неясный намек на важное, подсказка сердцу. 
– Сейчас бы чаю горячего, – мечтательно сказал Степа, когда телега, грохоча, выехала на площадь