Одигитрия

Кто-то уже, и вправду, услышал, и шел прямо на них, шурша и чмокая сапогами. Емеля был прав: бежать некуда. Да и незачем, потому что воля вся куда-то ушла. Господи не оставь нас…Они стояли среди сырых, назойливых ветвей и ждали.
Он, этот человек, не стал к ним подходить. Он раздвинул ржавые прутья кустов, поглядел, кивнул головой. Ничего не сказал. Деваться от него было некуда. Человек был тощ, как береза, темноволос. В серой шинели, в портупее, при шашке. Туго и внушительно перетянут широким кожаным ремнем. На нем болталась кобура. Пустая. Потому что револьвер он держал в руке.
Что-то в его сухом хорьковом лице задело Лялькину память. Это был уж точно большевик, и все было кончено, это тоже ясно. Но почему такое знакомое лицо? Боже мой, вспомнила. К чему трудиться, вспоминать, когда все пропало навсегда? Странно устроена душа человеческая.
- Товарищ Пичущинский!
- Он самый, – ответствовал страшный солдат. – Выходите. 
Они вышли. На прогалине, в окружении еловых ветвей дымил густым дымом по-военному аккуратный костер. Сырые еловые ветви и хворост тявкали в нем. Ногами к огню, на кожаной куртке лежал мальчик. На лбу у него лиловел кровавый синяк. Рыжие волосы, жесткие от грязи и пота, блестели над меловой кожей лба. 
Лялька воздела руки к небу и закричала. Рядом со стоном выдохнул Емеля.   
- Кричать не стоит, – предупредил их товарищ Пичущинский, и Лялька впервые бесстрашно поглядела на него. Все, что могли  – кроме себя – они уже потеряли, и страх отступил. Это был не тот, погибший, Пичущинский, хотя и очень на него похожий человек. Должно быть, его брат. Она еще раз со страхом взглянула на него и кинулась к Степе. Новый Пичущинский удержал ее за плечо. 
Этого делать не надо. Он спит, – проговорил он вполголоса.
- Он – что?! 
- Спит, – повторил солдат бесстрастно. – Лекарство еще действует.  
- Какое лекарство? Так он жив? Жив?
- Успокойтесь. У меня нет привычки обогревать у огня трупы. Он жив и, уверен, будет здоров.
Они подошли ближе к костру. Лялька поглядела на Емелю, потом на Степу, потом опять на Емелю. Она встала на колени перед лежащим братом и тронула пальцами его губы, как бы в забытьи. Ледяные пальцы обожгло. Он дышал…    
- Что  с ним? Где рана? 
- Его ударили в лоб, как видите. Кто-то из толпы. Никакой раны нет.
- А лекарство-то? – спросил пришедший в себя Емеля. – Зачем его лекарством-то поить? 
- Мой господин велел, – отчетливо проговорил Пичущинский. – Это, сказал он, очень действенное средство. Без него ваш брат нескоро бы поднялся на ноги. А так – очнется ото сна, и даже сможет идти.   
- Какой такой господин? – изумился Емеля, косясь на странного солдата. – Ты по виду – большевик большевиком
- Господин Янжул, – ответил тот строго. – Вы его, впрочем, знали под именем товарища Здухача. 
- Боже мой… Емеля, это он… Я же говорила тогда… Он Янжул, а не Здухач, я давно узнала. Он Одигитрию выслеживал… Он ее хотел получить любой ценой… – она собралась с духом и обернулась к солдату. Ее лицо, бледное, почти такое же, как у лежащего брата, все светилось от ужаса каким-то восковым светом. От костра на них летели трескучие искры. Насупленный Емеля, согнувшись, стоял возле, толком не понимая ничего. 
- Вы поджидали нас, чтобы отвести к своему господину. Ради Бога, оставьте Степу. И Емелю оставьте. Они оба пострадали, вы же сами видите… Я одна могу идти… Они не могут. И они ничего не знают. Пожалуйста…  
- К великому сожалению, – сказал солдат, прищуриваясь совсем, как когда-то товарищ Здухач, – я не могу никого отвести к моему господину. Он умер.
- Он – что? – спросила Лялька, думая, что ослышалась. Емеля каменно глядел на говорившего, не поспевая за его словами. 
- Мой хозяин погиб, – повторил солдат невозмутимо. – Его застрелила эта сволочь. Ночью, на площади, во время волнений. Он умер на заре. Он поручил мне спасти мальчика. И передать вам это, – Он подошел к костру и поднял с земли – с елового настила, на котором, видимо, сидел, ожидаючи их появления, – свой походный, грубый мешок, почти такой же, как у Емели и Ляльки. Раскрыв его, этот непонятный человек бережно вызволил оттуда вдвое сложенную страницу, по виду – из книги. 
- Это вам, – сказал он Ляльке и почтительно – нет, она не могла ошибиться  – почтительно подал ей листок.
Она опустилась на куртку возле спящего Степы и увидела, что листок был весь захватан коричневыми пальцами – она не сразу догадалась, что это кровь. Он был испятнан, как бинт, и мелко исписан с двух сторон.
- Господина сильно ранило, – негромко сказал фальшивый солдат, наблюдавший за ней от костра. – Кровь была на руке – вытекла через рукав пальто. 
Емеля подошел к ней и присел рядом, у Степы в ногах. Лялька почти на него не смотрела от волнения. Но и так было заметно, что он устал, измотан дорогой и своей раной. Она протянула руку, погладила его по плечу. Потом взглянула, наконец, на письмо. Бумага была странно знакома – мучнистая, скверная, слегка осыпающаяся под пальцами. 
Поверх крупных твердых строчек, на конце косо взлетающих вверх, серел слепо напечатанный призыв: «Соединимся с лихим, разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России. Сплотить этот мир в одну непобедимую, всесокрушающую силу – вот вся наша организация, конспирация, задача». 
Это была одна из последних страниц «Катехизиса революционера», который Янжул отобрал у Емели. 
«Ваше сиятельство», – прочла она недоуменно. Подняла глаза. 
- Это точно мне? 
- Мне приказано отдать письмо госпоже Талановой-Ростоцкой, – ответил слуга Янжула сквозь костер. 
Значит, действительно… Как странно.

…Я знаю, что Вы живы, и жив Ваш Емеля. Вскоре мы с Вами окажемся в разных мирах. Покамест для меня этот мир еще существует – кусок леса сквозь довольно-таки замызганное стекло. Знаю, что Вы считаете меня предателем и детоубийцей – все так, но делал я это потому, что мне нужна была икона. Она могла спасти тех, кого еще можно спасти. Не спрашивайте, как, это сложно и утомительно объяснять. Достаточно будет сказать, что я не коллекционер. Я чародей, чернокнижник, волхв, если угодно. Но Вам и не нужно понимать, кто я такой. Может быть, я и в самом деле так страшен, как утверждал бедный Юра. Но в том, что касается иконы, – мои намеренья были чисты. Даже возвышенны. 
В ней заключена огромнейшая, невероятная, необоримая сила, и я хотел воспользоваться этой силой, чтобы остановить хаос. Моих знаний вкупе с нею хватило бы, уверяю Вас. Я пытаюсь получить ее уже давно и почти добился успеха в этом, поверьте, нелегком деле. Из-за обезумевшего Юры она попала к Вам в руки. Я шел по Вашим следам и потерял Вас после Твери, хотя и  был от Вас в двух шагах… Куда Вы пропали? Я в буквальном смысле слова обшарил небо и землю. Не под землей же мне было вас искать, как умерших, как несчастного Юру Полякова… Я теряю нить. Простите. Меня уносит. 
Вы не знаете случайно, что такое иустоп? А гехолуц? Возможно, это какие-то библейские имена… Фосфатотук… Что-то не то. «Устьвымлаг», «Ухтпечлаг»,  «шизо»… что?… Слова вывернуты наизнанку. Это кишки и внутренняя тьма обычной речи. Это корчи и агония общей души. Нет, это уже за порогом ее умерщвления… Как стучит издали… «Жар-камера», не жар-птица…  «Вышка», «охра», нет, что-то другое… «Вохра»…   Оно нахлынет скоро… Оно уже здесь… 
(Простите великодушно, я в бреду записал то, что, к моему великому прискорбию, только что слышал, а другого листка нет. «Катехизис» весь в крови. Нет, нет, не в переносном смысле, хотя и это тоже правда. В прямом. Дело в том, что я истекаю кровью. Всесокрушающая сила у них, это действительно так). 
Ваших других преследователей, князевых лакеев, Вам бояться нечего: с ними я покончил быстро. Я по наитию нашел Вашего Макровьевича – препоганейший революцъонный тип, доложу я Вам! Отъявленный садист. Не Здухачу бы говорить, думаете Вы… Но все же я продолжу. 
Я с самого начала был уверен, что Вас принесет к нему. Избави Вас Бог от такого мужа. Впрочем, Он этим уже озаботился… 
(Простите, я заговариваюсь – рана, знаете ли, стучит в висках.). 
Пришлось сделать все возможное, чтобы его прихвостни восстали и его прихлопнули, – он никак не отдавал мне икону, причитал над ней, оплакивая сына. Сына своего он искал всю жизнь, кому, как не Вам знать об этом? Это была его idée fixe.  К слову сказать, ваш малопривлекательный Емеля – по странному стечению обстоятельств – и в самом деле его сын, но мне нужно было, чтобы Николай Макровьевич этого не понял (то, что он понял это позднее, – не имело уже существенного значения). Иначе бы икона осталась у Вас с ним, и уж точно не попала бы ко мне, а ведь время почти было упущено…
Позже, на площади, икона оказалась у меня в руках, но Ваш брат не дал мне ее увезти. 
Он бился за нее, как лев. Даже не в этом суть – поймите, он бился, как лев, не за икону, – а за Вашего несчастного Емелю. 
Он теперь спит. Я распорядился напоить его кое-каким снадобьем, мне оно уже не поможет, а ему – в самый раз. Не могу понять, как после такого удара он остался жив. Необычный у Вас братец, Алина Николаевна… Земля помогает…
Помните ли наш разговор в автомобиле? Я сказал Вам тогда, что вы все – несмышленые дети, сломя голову кидающиеся навстречу опасности. Это более чем верно, но с одной оговоркой: вы действительно сопричастны друг другу. Странная сила, которая побуждает вас быть вместе, несмотря на все ваше неразумие, не даст, может статься, погибнуть иконе – именно поэтому Она с вами.  Я, как Вы уже поняли, теперь ничего изменить не могу. Поэтому – пусть будет так, как я решил. Вернее, как решила Она сама. Лучше уж пусть останется с вами, чем попадет к ним в руки.
Это страшно, это очень страшно и темно, но больше ничего сделать нельзя. Уходите скорее. 
Прощайте. Увидимся? 
С. А.  Галахов.  А. А. Янжул. О.Я. Здухач