Одигитрия

Стук в дверь потревожил их вскоре после того, перед самым рассветом, когда свечи догорели все, кроме одной витой, в алтаре.  
- Знаю, знаю, – говорила Лялька подбегая к двери, ежась от ночного еще воздуха, поворачивая ключ в замке. Конечно же, он забыл про условный стук, он появится сейчас…
Но через порог шагнула знакомая уже невысокая тень, и в ней Лялька со страхом признала ту самую женщину. Что-то в том, как она вошла, согнувшись и спеша, было тоскливое, тянущее за сердце. 
Ничего не говоря, не здороваясь, рассветная гостья схватила Ляльку за руку холодными пальцами и повела внутрь, к Емеле. 
Тот, заслышав шаги, привстал, одергивая рубаху, блестя тревожными глазами. В потемках она приблизилась, перекрестилась на алтарь и глухо вымолвила: 
- Уходите, спасаться вам надо.  
И, опережая их, не давая расспросить, выдохнула, теребя платок у горла: 
- В городе побоище вышло. За икону Матушки Божией, что зверя покаяться принудила… Ночью, в самый канон пасхальный стрельнули Макровьича-зверя за икону да за покаяние – дескать, не по-военному он себя вел… И приспешники его сатанинские, что противу него пошли, с иконой прибежали на площадь, думали порубить ее да пожечь на людях, чтоб уж заодно с Макровьичем пропала она. Мол, Богородица зверя с пути истинного сбила… Да тут парнишка какой-то вылез, начал икону святую у зверей у красных отнимать, парнишку-то стрельнули, а икону народ подхватил, да и побежали все… Господи, что было-то… Эти-то, красные звери, вздумали из ружей палить, да их смяли поначалу-то… Народ разошелся – за икону бьется: одни кричат, мол, порубим-сожжем, мол, нам богов не надо, а наши-то, из церкви вышедши, кричат: «Не отдадим Матерь Божию на поругание!» Друг на друга пошли глотки рвать… Страху-то, страху! Поубивали сколько, потоптали… Не только что у красных зверей, а и у наших-то из обывателей и дубины нашлись, и левольверы всякие… Еле их звери утихомирили, два грузовика солдатья пригнали, кого разогнали, кого в тюрьму, а кого тут же на площади постреляли…
Емеля и Лялька стояли, глядя на нее, слушали и ни о чем не спрашивали. 
Но она поняла их.
- Он, голова бедовая, самый братец ваш и есть. Из-за него, сердешного, и про вас прознали. Его кто-то из зверей признал – рыжий, говорят, малец-то, тот самый, что с сестрой и с самозваным наследником, с тобой, то есть, – сказала она Емеле, – в тюрьме сидел, еще караулили его. Так вот про вас-то и вспомнили…
Они не смогли ей ничего ответить, и снова она поняла. 
- Нет, – с горечью, с ожесточением сказала, – не могу я тут перед вами лгать. Не знали они, где вы, не могли знать, пусть и попался им парнишка, братец ваш, на глаза… Вы его не ждите, не придет он… Уходите скорей. Про вас дядька мой, сторож, донес, псина подколодная. Он в ихний штаб намылился, так и так, мол, говорит, видел я их, стреляного этого и девку стриженую. В церкви, сказал, укрылись… Вот и думаю я: аль он ума решился? Али, может, всегда таким псом был? Как узнала я… свету за вас не взвидела… Порешат вас, как братика вашего порешили… Обещали ему с утра сюда наведаться. Бегите, пока они не пришли, бегите скорее. 
Вывела оглушенных и себя не помнящих из церкви, и показала узкую, выложенную кирпичом дорожку за оградой. 
- Вот так-то все идите, – велела напоследок, – вниз по холму, там лабазы стоят, бывшие, братьев Лоскутниковых…Ты идти-то можешь, ай нет?.. Вы вдоль них как проберетесь, поле будет, потом – деревня погорелая, Пречистое. За ней перелесок будет. За ним – дорога прежняя, торговая, нынче брошена она. Как ее перейдете, пашней еще вот столечко пройдете и в лесу окажетесь, там дебри пойдут непролазные, никто вас не найдет. С Богом идите, за лесом – деревни пойдут, может, кто вас приютит, горемычных.
Вдруг Емеля обернулся к ней.
- Не могу я так уйти, пусть и гонятся!  Скажи ты мне ради Бога… Где икона? 
- Вижу, что мучаешься, – сказала она ему, – да только пропали и он, и Она, растерзали Ее звери в толпе. По всему видать, погибли оба. 
Когда выбрались на дорогу, по колено в желтой глине, измокшие и изнуренные бегством, уже вовсю светало. Утренняя заря испуганно цвела на смуром небе, выложенном синими облаками. Они спешили, иногда оглядывались и прислушивались к деревьям за спиной, к чвякающей жиже под ногами. Никого вокруг не было. Им было страшно, а едва они представляли себе, как их нагоняют, даже очень страшно, но и боялись они как-то машинально. 
- Вот теперь он тоже… – первое, что выговорила Лялька за все время их бегства. 
Нахмуренный, изрядно озадаченный Емеля обернулся к ней. Лоб его был влажен, и дышал он натужно: нелегок для него оказался этот путь, и рана в боку саднила. 
- Мне пришло в голову, что он, Степа, теперь совсем как мы, – объяснила она. – Мы тоже ведь умирали, и ты, и я… Правда, я не додумала: мы ж выжили, спаслись, а он... Я, знаешь, не верю, что он… Быть не может. Никогда. 
- Хоть назад возвращайся, у-уу, дьявол… – пробормотал про себя Емеля, и столько гнева и тоски было в его голосе, что она услышала.  
- Я думала уже. Нам нельзя туда. Нас схватят. Тебе туда нельзя. И рана твоя…
- Да не могу я уйти вот так запросто, понимаешь? – прокричал он вдруг, оборачиваясь к ней, сверкая глазами. – Душа не пускает! Что мне рана, когда… Икона! Куда ж мы теперь?
- Не знаю… А деревня твоя?
- Что деревня! До нее в два счета добраться можно, если только не выследят, черти! Да что проку-то в этом! – он отвернулся и махнул рукой. – Эх, жаль папиросы забрали, морды драные! Хоть наган вернули, и то хлеб…
Кругом, в развороченных колеях стояла талая вода. 
Лялька подошла к Емеле и взяла его за руку. 
- Я не знаю, что нам делать… Я хочу одного – вернуться, а ведь этого нельзя. А может, в самом деле – дождусь темноты и попробую хоть что-то узнать там. А ты меня здесь где-нибудь будешь ждать. Мы тебя спрячем… в лесу, и мед я с тобой оставлю. Я тоже не могу так вот запросто – взять и уйти. Я должна сама во всем убедиться.
Емеля в раздумье остановился. Некоторое время он молча соображал. Наконец, не выпуская Лялькиной руки, проговорил, запинаясь:
- Ты это… Ты хорошо придумала. Говорил я, что у тебя голова светлая. Только тебе одной нельзя… Вместе пойдем. Дай только стемнеет, и пойдем. Задами прокрадемся, людей поспрошаем. Не верю и я, что все погибло так-то. Мне бабка про тебя наворожила, что ты меня  спасешь… Ты – как талисман мой, с тобой мне везенье…
Лялька с ним не спорила. Как это ни ужасно, она даже обрадовалась, что Емеля пойдет вместе с ней. Ведь не могут они вот так бросить Степу, ничего о нем толком не узнать. Болтовню про бабку она решила пропустить мимо ушей – и не такое от Емели слышала. А когда совсем стемнеет, они проберутся обратно в город. Конечно, они будут крайне осторожны и всякое такое… Тут главное – Степа. Нельзя думать, что он… умер. Надо верить. Не раскисать. Не плакать. 
Они перешли дорогу, и, оступаясь на кочках и комьях еще затверделой земли, побрели по полю. 
- До леска во-он того, стало быть, добредем, и там костерочек запалим, – рассказывал ей Емеля, вытирая лоб. – Спички-то остались… И медом подкрепимся. Из канунничка ейного. До вечера подождем, а там…
Уворачиваясь от хлестких ветвей, дыша сырым лишайником, палью и болотной гнильцой, они пролезли в лес. Такой плотной стеною выдвинулись на поле деревья, так пустынно и дико сплелись их ветви, что нетрудно было догадаться: давно уже ни одна живая душа сюда не пробиралась. Невысоко, в размашистых, тощих березах с черными насечками на коре возились и попискивали птицы. День обещал быть жарким для апреля – солнце, когда они шли по полю, даже припекало. 
Как только ветви, свиристя, сомкнулись за беглецами, сделалось ощутимей их особое изгойство – за ними гнались, их преследовали, надо было прятаться. Снаружи, на раннем солнце, это почему-то не чувствовалось так. 
Они продрались сквозь заросли ольшаника, перебрались через неглубокий, но коварный овраг – ноги там неожиданно ушли в трухлявую, набухлую землю по щиколотку, и Лялька промочила насквозь свой дырявый ботик. Калоши она, кстати, давно уже потеряла, и не упомнить когда.
Им не хотелось говорить, но, чтобы не поддаваться смятению, Лялька на ходу снова схватила Емелю за руку и вознамерилась что-то важное ему сказать… 
Но сказала совсем не то, что собиралась. 
Меж ветвей белело. Там была прогалина, и был день.  
-  Гляди! Что это там?!
Потрескивало за кустами. Ветер накренил пахучий дым и потащил его в лес.
- Костер палят, – прошептал ей Емеля. –  Бежать здесь некуда. Да и слышали они хруст-то, ветви-то…