Одигитрия
По извилистой стене металась тень. Вдруг замерла. Совсем рядом с ними что-то разнообразно поблескивало, как рассыпанные стеклянные бусины, пушилось и тихо сидело, слушая.
- Оно… оно вроде хорька… Нет, белки… – подал голос Степа, робко всматриваясь в стену. – Только оно сверкает…
- Нестрашное… – прошептала Лялька про себя. – Длинное, с хвостом, и нестрашное. Интересно, оно кусается?
И тут Степка сотворил чудо. Он включил фонарик. Свет был жидким и вялым, но был! Как могли они раньше брести впотьмах, почему не вспомнили про него? В этом вот застенчивом, расслоившемся круге зверь, стрелой вытянувшийся на стене перед ними, был прекрасен. Серый хвост у него стоял скобкой и чуть изгибался на конце, подрагивая. Морда была беличья, кроткая, чуткая и будкая, и вся она расцветала невиданной величины очами, похожими на прозрачных мидий с живыми, бегающими внутри черными бусинами. Но вот лапы… Лапы были с размахом. Длинные, как у огромной кошки, сильные, ох и когтистые – смахивающие на тополиные ветки, лапы.
- Мех, смотри, он искрится… Смотри… – шептали они друг другу.
Мех и впрямь искрился багряными, с огненной точкой, мелкими каменьями. Они темно дрожали в густой, пушистой шерсти. Зверь слушал, неподвижный, и в этой его неподвижности было столько острого, молниевидного движения, что страшно, казалось, и представить его.
- Оно, похоже, нас не тронет…
- Почему ты так думаешь?
- Оно ждет.
- Чего?
- Может, оно голодное?
- Мне ему нечего дать… У меня только Гриб.
- Дай ему Гриба. Скорее. А то оно уйдет или еще что-нибудь…
Совершенно ледяными руками она сняла мешок с плеча, дернула, развязала. Гриб под пальцами был шершавым, шелушился и пружинил – не давался.
- Он не ломается… Он твердый.
- Давай так…
Чуть не уронив, сунула зверю под нос подношение, вытянув руку до боли, будто какую-то не принадлежащую ей вещь, вроде ухвата… Отвернулась.
- Боже мой. Что ж он так долго?
- Не знаю… Наверное, он этого не ест.
- Ничего удивительного. Как такое можно есть?
- Мы же ели…
- Когда?
- Там, наверху…
- Я почти не помню… А что там, наверху было?
- Там революция.
- А… Ну да. Что он делает? Я не могу взглянуть, мне страшно.
- Нюхает.
- У меня рука затекла.
- Постой… Он смотрит теперь.
- Куда?
- Да прямо на нас, видишь?
Очи глядели на них, и подрагивала электрически кисточка хвоста. Лапы напряглись, когти ушли вглубь стены.
- Кажется, он сейчас…
Зверь подобрался, вытянул летящую голову, выровнял хвост и прыгнул. Взвилась земляная замять, дрогнуло вокруг, скоком-боком перелетел он через проход и замер, вцепившись в стену. И стена раздалась на глазах, замаячил ранее незримый боковой лаз.
- Он оглянулся, скорее! – крикнул Степа, встряхивая нервно фонариком.
Он и вправду оглядывался на них, метя хвостом…
Еще прыжок – и снова осыпалась легко глина, и пошла стекать к ногам тонкая сырая сеть…
Не рассуждая, они пустились за зверем вдогонку: вниз, потом вверх, потом опять провалились вниз, потом вперед и вверх, вверх и вверх.
Земля перестала под ними оплывать, словно сквозняк неслышный пробежал, сами собою отвердели стены с обеих сторон лаза, зажглось в воздухе зеленоватое свечение. Тьма и скользкая глина улиточных сводов остались позади, и хотелось спать или хоть присесть – дух перевести. Но не тут-то было. Зверь неутомимый и прыгучий, как шаровая молния, каучуковым мячом отскакивал от стен – туда-сюда.
Светел до лиственного июньского сияния стал воздух, и стены волнисты и блестящи. На бегу Степка наклонился, выхватил что-то из песка, зажал в кулаке.
И вдруг, разом, все остановилось. Качнулось перед глазами, задвигалась под ладонью живая нить в камне стены. Зверь спружинился, присел, обвеяв их распушенным своим хвостом, и влетел в расщелину меж двух белых глыб. Шорох прошел вглубь, и все онемело.
На Степиной ладони винно-алым, просветлевшая в свой черед, горела продолговатая бусина.
- Потерял он… Свой камень потерял… – Степа еле мог говорить.
- Дай-ка. Это… это не камень вовсе.
Косточка глядела сквозь алую, легкую мякоть.
- Степа, это не камень, это не бусина никакая… Это гранатовое зернышко.
Потом сразу все вокруг отяжелело, подернулось рябью и на миг немыслимо, непереносимо вызеленело, а после поблекло и стало нестрашной темнотой.
Оба они заснули без слов и приготовлений, каменно и сразу, и спали долго; а впрочем, сколько протекло часов или минут, понять было нельзя: времени здесь не чувствовалось.
Прямо перед глазами ровными, набегающими волнами лежали снеговые скалы, и издалека неслись водяные перепевы. Очнувшаяся Лялька смотрела и слушала, спиной ощущая живое струение каменной стены. Внутренняя ее нить словно текла через гостью странного мира, и было поэтому понятно, куда идти.
Постепенно стали возвращаться мысли. Некоторые из них тащили на веревке упирающуюся память: это было неприятно, и болезненно, и печально. Стали вспоминаться земляные коридоры и то, что случилось раньше, давным-давно, в тридевятом царстве. Вдруг она отчетливо вспомнила, что там когда-то случился Емеля.
Степа глядел на нее пристально. Он проснулся и сидел возле, опустив руки и полуоткрыв рот. Не было сомнения, что он тоже думал о Емеле и терзался. Боже мой, как они могли позабыть о том, что их когда-то было трое!
- Что это за место? Где же его искать? Куда он мог деться? – проговорил он торжественно и горестно, будто участвовал в домашнем спектакле по одной из Шекспировских пьес.
- Степка, ну что ты, право, раскис, – сказала она нарочито бодро. – Мы его обязательно отыщем. Он где-нибудь здесь ходит. Ведь там, ну, в коконе этом… там его, кажется, не было…
- Пойдем, – братец вскочил, встряхнулся. – Вот опять вода журчит! Нам туда.
- Да, пойдем поскорее к воде, – согласилась Лялька. – А то пить хочется, сил нет… И есть… Сейчас бы хлеба кусочек…
Степка молча застегивал куртку.
- Эй, ты что, не слышишь? Я мечтаю о куске хлеба!
- Я не голоден почему-то, – ответил братец, прикусывая губу, хмуро взглядывая на нее. Этот разбойничий взгляд она знала с незапамятных времен.
- Ты набедокурил, я вижу. Признавайся, в чем дело, ну?
- Я… Я не знаю, – он покаянно шмыгнул носом. – Когда мы засыпали, я будто себя потерял от усталости… И съел его зачем-то.
- Кого? Здесь и съесть-то нечего, оболтус! Тебе приснилось.
- А помнишь, зернышко упало со зверя, а я подобрал…
- И ты его – съел? – Лялька всплеснула руками, слов у нее не было. – Да ты… Ты… Ты еще в детстве тянул в рот что ни попадя! Мама, бывало…
- Я его проглотил, – быстро сказал он, перебивая. – Я не знаю, зачем я это сделал, честно.
Но Емелю надо было разыскивать, и звучание воды звало, так что пришлось забыть о гранатовом зернышке и о глупой Степкиной выходке, подхватить мешок с Одигитрией и брести вперед.
И двинулись они в путь через белые камни, сквозь изнутри снеговым светом горящие скалы, в которых бились-разматывались нити, указывающие, куда идти. Звали Емелю, глядели по сторонам, утешали друг друга, но вдруг и эха не стало: не было никакого ответа, ни зова, ни звука, только мерное, нездешнее водяное дыхание.
