Одигитрия

Никакого времени здесь никогда не было. Да, собственно, не было и никакого «здесь». Шершавые, выпуклые стены сдавливали идущих, ползущих, падающих. Что под тобою, уже и не разобрать. Стены будто причмокивают – гул подземный здесь сильнее, туже, крепче, словно удавка… 
Они попытались вернуться обратно, и вроде бы у них это получилось, но потом стало казаться, что колена этого лаза все одинаковые – и непонятно совершенно, был ли ты уже здесь, спускался или поднимался и сколько еще нужно проползти витков. Темная земляная спираль, в которой заблудились они, – или то была вовсе не спираль, а висящий в пустоте кокон, ни низа, ни верха не имеющий, – не пускала их, путала, сбивала с толку. Похоже было, что здесь, куда ни пойди, все время – одинаковое ничто. 
Почти уже потерявшая соображение от гула, Лялька плакала в темноте, зная, что никто ее увидеть не может: брат карабкался за ней, потом они молча менялись местами, лезли снова, и она наступила ненароком себе на подол, и оторвался от него значительный лоскут…
 Емели не было в помине. Лялька слизывала похожие на теплую грязь слезы с губ, и думала с надрывом, что Емеля – это вообще какая-то непонятная призрачная субстанция. Вроде болотного огонька. То он есть, то его совсем нет, и даже не знаешь, что лучше для тебя: когда он есть или когда нет… 
Стены, по которым она в забытьи проводила рукой, были холодными и  кололись – мхи это или игольчатая звериная шерсть? Глиной выдыхали они в лицо, пещерными испарениями и кочующим шумом, несшимся тяжко из-за них. 
- Я, Степочка, больше не могу, –  позвала она сдавленно и обреченно. – Мы здесь умрем обязательно. Я чувствую. 
Себя она уже не узнавала – где задорный нрав, где хваленая строгость? Вот уж и до сюсюканья дело дошло… «Степочка»… Пошлость какая.
Не отвечая, не оборачиваясь, он протянул ей руку. И, как завзятые кретины, они пожали друг другу руки в темноте и потом полезли дальше.
В какой-то миг прямо перед ними образовался тупик – мохнатый, мокрый, склизкий. И назад не стало пути – они уходили и возвращались в сырое дыхание одинокой, бугристой стены. Сбоку внезапно ощерилась щель, и они, растеряв мысли и память, полезли туда. Вглубь полезли, не разнимая рук… Полезли один за другим – словно колодники, скованные цепью.   
Щель коридором разъехалась вкось, обнажив в конце обросшее гнилыми корнями и льдом узкое устье обрыва. Здесь уже не было ни стен, ни мхов, ни земляного духа – только один вязкий, дикий гул, поднимавшийся снизу, как пар. 
- Как мы низко пали… Ниже уж некуда… –  братец хотел было улыбнуться, но не вышло. От края обрыва неслись умноженные странным эхом звуки и, покачавшись над сведенными в усилии краями пропасти, глухо срывались обратно. 
- Будто снова самовар гудит… Там, – она и говорить уж не могла – зубы стучали мелко, по-предательски.  
- Это… люди, –  отозвался он. – Я слышу. Это толпа. Это люди. 
Слова не выдавливались из сердца. 
- Ты бредишь. Там не может быть людей. Мы под землей глубоко. 
- Нет, –  сказал он. – Их много. Их много. 

В панцире ледяного воздуха, бродившего над выкликающим и бормочущим земным зевом, они, не чуя себя, пододвинулись к самому краю, и тогда в пустотелом тысячеголосом эхе стали различимы вздохи, крики, слова и шепоты. Все они слышались из дальней-предальней дали, как одна стонущая громада.
-  Он уехал навстречу войскам… Оставаться ему невозможно… 
- Немецкие агенты… Продались… 
- Их там миллионы…  
- Он уехал навстречу войскам…
- В подвалах… Они в подвалах, Господи… 
- Помяни его, помяни его… Он был достойный человек…   
- Стреляют, спасайся… Беги… 
- Каждый дом, где живут буржуи, будет отмечен… Мы заставим  подчищать нашу грязь… 
- Как услышите колокол среди ночи, знайте – беда пришла, хватайте детей…  
- Воюет сыпной тиф… Нет коек для несчастных… 
- Они падут бесшумно, без выстрела… Растают, как тает тьма перед светом… Как тьма…
- Уходите скорее… Он пуст, там ни души… Кремль пуст… 
- Горе нам, безумным… Надгробные там воют лики… 
- Дайте мне на нее взглянуть, ради Бога, разве вы звери какие…  Дайте… 
- Спаси, Господи, люди Твоя…

- На помощь придет мировой пролетариат… Голод придет…
- Он уехал… 
- Добивать не стоит… Оставь как есть…
- Стой… Выблядки, еб вашу мать…  В яму их, заваливай…
- Их миллионы… Их там миллионы…
Они отступали от пропасти медленно, едва дыша. Из бездонной дали стонали переплетенные толщи голосов, вдавливаясь друг в друга, перемешиваясь, вырождаясь в лязг, вопли и уханье.
И брат, и сестра откуда-то знали, что у пропасти никакого дна не было, и все эти бесприютные, призрачные звуки словно бы копились там, как в ловушке, наслаиваясь, выдыхаясь, качая гул и цокот, скрежет дверей, хлопки выстрелов и взрывов, шепоты, ругань, визг и рыданья.  
Икона в мешке за спиной стала невыносимо оттягивать плечи. Казалось, шел от нее жар. Настоящий жар, похожий на близкий, ровный огонь. 
- Мы зря спустились, зря не поверили стенам! –  выдохнула она в тоске. –  Ты же слышал тогда: «налево». А мы направо пошли. И теперь тупик… Я хочу отсюда уйти, выйти ради всего святого! Как там дед говорил… Пушняки да пуховичи? Кто это такие, Боже мой? Хоть бы они… 
- Прыгучая тень, похожая на несущуюся зигзагом по стене ветку, промчалась по земляным буграм. Она пролетела мимо глаз так внезапно, что оба они замерли – что это, где? Почудилось… Вот снова пронеслась – прочеркнула полумрак не в меру подвижной скорописью. 
- Тут кто-то есть…  –  Степа пододвинулся к ней, передернувшись от отвращения. – Оно сухое, как богомол, и скачет…    Вновь прянули и разлетелись по стене палочки, сучья, хвосты и еловые лапы. 
Бежим, бежим, –  забормотала Лялька, подбирая платье совершенно ненужным жестом, потому что было оно понизу все уже оборвано и в ногах почти не путалось. 
Но бежать было некуда.