Одигитрия
Ну, будет глотку-то рвать, – ворчливо сказала она, брякая на стол одну из своих заветных посудин. – Вон и хлебово поспело, я картошек принесу. Да вы не хрюкочите, послушайте-ка лучше… Дед, скажи им.
И полезла в подпол.
Сели, принялись за «хлебово». Что – не разберешь, варево темное, густое, пахнет одновременно подпольем, чабрецом и опятами. Только откуда они в лесу в ноябре? Или, нет, в ноябре-то они, кажется, еще растут себе…
Дед вдруг отложил ложку, почавкал-пожевал, почесал шапку на голове и сообщил:
- Нельзя вам здесь сидеть, челыши вы мои бедовые, из дальней дали березы весть подают…
- Что? – спросили сразу Степа, Емеля и Лялька, бросив выскребать горшок.
- А то, – проскрипел дед, утираясь висячим ухом от шапки. – Нынче мы со старухой в лесу ходили-слушали, колдыбанили похлютом… Засучье муравили, то есть.
- Что делали? – спросила Лялька неверным голосом. Братья безмолвствовали.
- Ну, эт-та, – сказал дед оживленно, – Говорухи, знамо дело, оклубы да сплоени из-под земли собачатся, да только мы и не верим им, чего верить? Шепотливые они, не их слушать надо… Мы со старухой коровяки вызываем к разговору, боровые то есть… А то бывает, обабки нашепчут или красные, да только и они, бывает, брешут, как вода…
- Красные – это вы про красногвардейцев? – уточнил Степа, вперившись взглядом в дедов нос.
- Да каки-таки гвардейцы… Тьфу на них! – сказал дед радостно. – Не-е… Мы со старухой окрест березы поддремулину гоним! С боровыми беседу ведем.
- Ну, дед, и горазд ты врать, не хуже воды! – возмутился, наконец, Емеля, бросая ложку. – Уж не знаю, что за поддремулину вы такую гоните, да только догадываюсь! Не свекла ль тут виновата? Ты нам на кладбище про нее много чего наплел…
Выбралась из подпола дикая дедова старуха, в подоткнутом переднике, оглядела гостей и спросила строго:
- Сказал?
- Да темные они, – объяснил ей дед. – Где им понять-то!
- Уходить вам надо, гости дорогие, – велела она сурово. – Нам оленьи грибы-боровики про вас набаяли: «Мы слухмяные, под землей на много верст кольцами ползем, кротовыми норами пробираемся, где червь не выглянет, там мы прорастем…» Набакулили боровые нам под березой-то: ищут вас выворотни, народ лихой. Двое-то главных кровавы, прочие – шавкины дети. Скоро сюда они доберутся, недалеко вы ушли. Забирайте свой клад и бегите, покуда сил хватит. Сегодня еще заночуйте, а завтра, чуть свет, уходите, не мешкайте.
Черт стариков этих разберет, – думала Лялька во сне, – сами они выворотни. От слова пахло псиной и влажными тулупами. Потом у тулупа из рукавов полезли странного вида трости, усыпанные маленькими кровавыми бусинами. Это, наверное, были руки выворотней. Или ноги. На веревке через плечо у тулупа болталась, царапая пол, одинокая винтовка. Смотрелось все это очень даже глупо.
Когда тулуп подобрался и поскакал прямо на нее, постукивая тростями, Лялька поняла, что это – это был Лесной царь. Как в поэме у Жуковского: «Лесной царь нас хочет догнать…» Потом она вспомнила, что выворотней, как сказано, двое. Может ли быть сразу два царя в лесу и не перегрызутся ли они все между собой? Мы вон и одного-то царя не потерпели в нашем лесу – сослали в город То-больск, больной он город или болотный? Боль-то какая… режущая. Это невидимые выворотни кусают душу за пальцы.
Дед встал над ней, подергал за плечо.
- Ведь ночь совсем, – она поднялась, поглядела в окно. За ним ничего не было. – Темень, – сказала она и снова легла.
- Ты, барышня моя хорошая, не ерепенься, – заботливо пробулькал дед, встряхивая легонько упрямую гостью. – Вон братья-то твои все живо смекнули. Дрыхнуть-то, небось, вам некогда.
А братья уж были на ногах, и откуда-то пел самовар – тонкое, протяжное свиристенье его за дверьми... Знакомый, милый звук – из мира людей! Когда старуха взгромоздила его на стол, Лялька спросонья решила, что снова попала в дремучий – от слова «дрема» – лес: был этот самовар куда больше обычного, и крантиков у него было не счесть. Каждый жаждущий мог, судя по всему, наливать себе чай по собственному почину – только руку протяни. Лялька насчитала десять крантиков.
Непонятно как, они вновь сидели за столом вокруг этого монстра и тянули горячее хлебово, вовсе не напоминавшее чай ни запахом, ни цветом.
- Гриба старуха наварила, – пояснил дед, истово прихлебывая из кружки. – Путь вам дальний, темный, вот она и…
Тут старуха так зыркнула на него беличьим глазом, что он заперхал, заерзал на лавке и, хихикая, принялся пальцем выбирать из кружки хлопья скользкой мякоти, похожей на вареную пробку.
- А куда нам идти? Или дед проводит? – шепнула она Степе, самозабвенно крутящему самоварный кран со своей стороны.
- Сказал, что проводит до Земляного косяка, – отвечал он также шепотом. – А что это значит – мы с Емелей не знаем. Наверное, место так называется. Тут очень странные названия есть, мне Емеля говорил…
Вышеозначенный Емеля глядел на нее через стол, и в его не в меру ярком взгляде, как в прудовой воде, сновали туда-сюда юркие головастики неясных дум. Впрочем, одна из них – печная, жадная – уж точно плавала на поверхности. Лялька подумала, что надо ему что-нибудь сказать и сказала:
- Пора нам идти, господа, а то уж скоро стемнеет…
За окном собиралось, видимо, рассветать, и получилась ужасная глупость, но, слава Богу, никто этого не заметил. Не заметил, потому что старуха поднялась, отвесила прочувствованный поклон крышке погреба в полу, оглянулась на гостей. Дед пихнул Емелю в бок.
- Пора, приспело уж вам, – забормотал он беспокойно. – Хватайте пожитки, что ль, да и клад-то свой не позабудьте, подорлики…
- Откуда он знает про Нее? Ты скажи, откуда? – шепнул Степа, ни к кому не обращаясь.
Лялька бросилась к подушке и, не скрываясь, обеими руками, как пирог, вытащила заветную икону в полотенце завернутую, не глядя на хозяев, хотела было запихнуть ее в сумку…
- Ты, девушка, так не делай, – сказала ей старуха от печки. – Ты вот как сделай: ты котомку мою возьми, и клад в ей схорони, все вернее будет. А торбу свою заграничную мне давай – я из нее рукавиц нашью. И сапожки свои сыми – в них тебе не сподножно будет. Вон, у брата башмаки одолжи-ка. У него запасец есть.
- Есть, – промямлил Степа, поперхнувшись. – Раз надо, я тебе отдам.
И полез за башмаками.
«Отличный будет у меня вид: в пальто из хорошего дома, с облезлой котомкой и в Степкиных башмаках – как есть калика перехожая», – со злостью подумала Лялька, но спорить со старухой не стала. Башмаки оказались впору. Раздосадованная, злая, она выгребла бумажник, кое-какие вещи да свернутую косу и отдала хозяйке любимый саквояж – плату за ночлег.
Та бросила опустевшую сумку за печь, согнувшись калачом, зацепила погребную крышку за кольцо и потащила. Заскрипела крышка, стукнула и косо встала, открыв ледяные ступеньки в яме. Они терялись внизу, и несло оттуда подмороженной картошкой и уходящей в никуда извечной землей. Емеля сделался прозрачен с лица: видать, ступеньки напомнили ему то, заклинательное, страшное в Отрочь монастыре. Степа встал рядом и положил ладонь ему на плечо.
- Это зачем нам туда лезть? – чуть заикаясь, спросил у деда Емеля. Злости в его голосе не было. Был страх. Казалось, он позабыл, что неволей его никто в погреб не запихнет. Хотя, с другой стороны…
- Эх, груздочки вы мои, эх… – пропел дед наставительно. – Вот зачем.
На минуту стало так тихо, что погасшее, почти уже ушедшее в себя шипение самовара стало гуще и как-то уплотнилось в воздухе. Емеля наладился пробурчать что-то негодующее, но погрузневший на глазах дед вдруг поднес свой мохнатый палец к лицу фальшивого дезертира и потряс им мелко, внушительно.
Шипение из самовара шло бормотливой волной, перемежаясь постукиваниями, попискиваниями и внезапно возникшими в глубине басовитыми шепотами разной толщины. Их разнобой был на удивленье слажен – на секунду даже показалось, что в полом брюхе самовара топчется целая толпа невидимых музыкантов.
Дудка, пузырь, снова лопнувший пузырь, постаныванье гармошки, плотный, тягучий шепот и дробь брызнувшего гороха. В избе было темновато, одна лучина трещала на загнетке, и все тяжело молчали, слушая. Лялька вцепилась в котомку с Одигитрией. Она все пыталась вспомнить первые слова той молитвы, «Сна Богородицы», но не могла.
