Большой дом
- Я да, это самое, я вижу, четыре, ну, точно… – Герка сам не понимал, почему этот заброшенный завод так его испугал. Что-то в этом во всем было… Так как не бывает. Как будто какие-то законы нарушались, что ли… Оптические законы уж точно здесь вытворяли нечто запиписечное.
- Ну, чего трусишь, вылезай, здесь нет никого, – бодрясь, сказал Учитель. Он ждал, притоптывая на осколках кирпичей, дивайс висел на ремне на шее.
- А лестницы зачем? – Герка выпрыгнул из надежного уаза и завозился в траве, не желая идти дальше. Трава здесь была большая, крупные болиголовы дотягивались до плеч.
- А что лестницы? – невинно спросил Петр Самойлович. Он не хотел пугаться каких-то там лестниц.
- Да то, – непочтительно высказался Герка, – что по ним лазиют, вот что.
- Да кто лазает-то? Что ты несешь? – сердясь, спросил Перт Самойлович.
- А я почем знаю, – сумрачно сказал Герка. – Лазиют и все. Вон, ступеньки в грязи все.
Петр Самойлович решил не отвечать. Тем более что отвечать было все равно нечего. Он подумал, что он бывалый, заслуженный человек, ему есть, чем гордиться перед отечеством, он, можно сказать, собаку съел на всяких там мистических кренделях… По обилию самовосхвалений и подбадриваний он понял, что продолжает бояться. Такого с ним раньше не случалось. Был всегда, как говорится, драйв, кураж. Иногда потряхивало маленько, но нудного, вцепившегося в затылок страха никогда не было. Он вспомнил дедюлинского Христа и бучу в Америке и тряхнул головой. «Не на таких напали!» - почти что выкрикнул он вслух и подумал: а кто они-то? Кто будет на них нападать?
- Исследуем объект изнутри, место интересное, – теперь он шел по поляне, размахивая руками, не оглядываясь на Герку, и, не переставая, гордился собой. Каждый шаг вяз в мерзкой траве – и откуда она такая массивная и толстая здесь в мае? Герка неохотно прыгал за ним, размахивая тонкими руками, нелепый, как комар. В отличие от Учителя у него не было поводов собой гордиться: его так и подмывало бежать без оглядки, наплевав на интересное место.
- Место с хорошими энергетическими проводимостями, – бормотал Учитель. – Не самой, скажем, низкой тяжести, но это-то ерунда для тех, кто…
Они подошли вплотную к заводу. Широко пахнуло сыростью, замшелостью, лежалостью, будто кто-то встряхнул заплесневевшую громадную тряпку. Оглядываясь, они обошли приставленные к стенам корявые и вместе с тем ладные деревянные лестницы: те были сбиты прочно, крупные гвозди выпирали из влажного дерева, как почерневшие шляпки подберезовых челышей.
- Кажется, здесь дождь прошел,– отметил Петр Самойлович. Ему буквально только что пришло в голову, что придется обойти практически все здание, чтобы отыскать вход. Они прошли еще чуть-чуть и уперлись в отвратительные заросли. Серые волокнистые ветви утыканы были коронками-гнездами с язвочками прошлогодних репьев. Заросли стояли стеной, но странно было не это, а те звуки, которые долетали из-за стены. Там, по другую сторону, что-то говорили, кто-то крикнул басом, снова голоса. Петр Самойлович прокашлялся, позвал, потом еще и еще.
Противнее всего казалось то, что там перекликались и, похоже, ругались или громко разговаривали много людей, целая компания, и все это было совсем рядом, просто рукой подать. Но подавать ни рукой, ни ногой в репьевую гущу не хотелось: под ногами пузырилась грязь, а репьи клубились над головой, как колючая проволока. И хотя эти сволочи, судя по звукам, колбасились совсем рядом, откликаться они и не думали, и это раздражало больше всего.
Голоса еще покричали; судя по всему, им все было до лампы, а потом заткнулись в момент, как будто все разом подавились. Герка думал, что его штырит конкретно: ему очень не нравилось поведение неуловимых голосов за дебрями зарослей. Но Петр Самойлович ничего не замечал: он вяло разъярился. Его злило, что какие-то придурки с той стороны позволяют себе разыгрывать заслуженного человека, прямо-таки издеваться. Он снова покашлял, пробуя голос. Ну вот, конечно, охрип.
Они тупо постояли у репьев, боясь приблизиться вплотную, тем более решиться идти напролом: нахватаешься репьев, потом отцепляй целый день, выковыривай, как подселенные души… Герка тоже начинал злиться. Но его злость была сильной и рьяной, и в ней было что-то задиристое: он просто не желал, чтобы его «накололи»… Ну в смысле, он не желал выглядеть лохом в глазах Учителя, кто бы там не подсовывал ему какие-то тухлые тесты на прочность. Он понимал, что его берут на слабо (кто берет, непонятно), но шел на все, потому что Учитель был здесь.
Ему самому на хрен не сдался этот мутный заводик… И гребаные кусты. И голоса за кустами. Но Учителю приспичило любой ценой попасть внутрь. Ладно. Сделаем. Говно вопрос.
Петр Самойлович стоял в неглубокой медитации и соображал: злиться было не на кого. Ясно как белый день. И как он раньше не смекнул! Это явно была аномальная зона, пусть не портал, но степень тяжести чуть выше средней, это уж точно. Один феномен «замороженного эха» чего стоит – вдруг ударило его, и он прямо ахнул. Конечно, эти голоса с другой стороны репьев – это ж натуральный феномен эха! Типичный. Как в уральской деревне Молебка. Там тоже голоса, и – никого. Здесь можно (и нужно) было поснимать, позондировать. Как грибник чует боровики, а рыбак – скорый и удачный клев, Петр Самойлович чуял энергетическую поживу, и у него чесались руки.
Но Герка уже бежал в сторону от кустов, уже засучивал рукава куртки, пробовал суковатые ступеньки ребристой подошвой… Перекладина сразу же облепилась свежей грязью, тягостно скрипнула, но Герка карабкался все выше, не жалея рук и ног. Петр Самойлович маялся внизу и думал, как правильнее поступить: предоставить ученику разведывать на местности (это могло быть опасно: мало ли что, потом вынимай его непонятно откуда… А если перекладина подломится, а если…) или лезть самому (не хотелось, честно говоря, он слишком уж большая величина, чтобы так, по-подростковому, очертя голову соваться фиг знает куда. Такие, как он входят через дверь, входят солидно…) Ему вдруг сделалось вроде как неловко. Не то чтобы перед Геркой, и не то чтобы даже неловко, нет, ему просто было страшно торчать тут внизу без никого. Он зафиксировал страх, поморщился. Потом плюнул и полез. Он лез по другой лестнице в другое окно, рядом, стараясь не отставать.
Какое-то время они, пыхтя, лезли и лезли, перехватывая руками и опасливо пробуя каждый новый уровень: по дороге выяснилось, что лестницы очень длинные, длиннее, чем казалось с земли. Потом вдруг Герка тихо сказал: «Вот здесь», и Учитель, покачиваясь, пытаясь немного уменьшить свой грузный вес в воздухе, вжимая бессознательно голову в плечи и замирая над ухающей глубью, – на дне которой виднелись все те же кусты, болиголовы и пни, – сказал: «Пошел». И Герка спрыгнул, как прыгают из самолетов десантники с парашютом, только в отличие от них он выпрыгнул внутрь, а не наружу, но весь мир так же ухнул в него и закачался внутри, и в животе сразу сосуще запело.
Оба приземлились бог его знает на каком этаже – внутри было темно, нет, светло, но сначала померещилось, что темно, да, было такое чувство: оттого, что пространство, в котором они оказались, вроде как давило. Нет, помещение выглядело просторным, бывший цех, причем старинный – кирпичная кладка стен, замусоренный пол, почти отсутствующий от своей вышины потолок, весь в далеких и грузных перехватах железных балок… Все отчетливо пахло старыми временами, семидесятые, нет раньше, раньше… Пахло сырым цементом. И еще какой-то примешивался к этому знакомый запашок…
Петр Самойлович потрогал аппарат на ремне и перевел дух. Здесь было чем заняться. В первую очередь нары. Да, вдоль стен стояли широкие деревянные лежаки, наподобие нар: он прищурился, вздрогнул… что это? Дико: их покрывали шкуры. Да, именно так: темные, большие шкуры топорщились на пришлецов сухим, прогорклым мехом, грязно белея кожистым исподом.
– Господи, – сказал Петр Самойлович и оглянулся. Ему не хотелось, чтобы Герка его услышал. Но Герки рядом не было: его куда-то черти сдули, как всегда.
Учитель снова потрогал аппарат, он касался его, как оберега, он не соображал, что делает: храни меня, мой талисман, храни меня, думал он стихами Лермонтова из какого-то фильма, прохаживаясь вдоль стены. Наклонился, потрогал шкуру. Она была очень тяжелая, даже чересчур: впрочем, он никогда не имел дела с убитыми медведями, или как их там… Его мир был невесом по сравнению с этой вот… А с чем, собственно? Он вздрогнул и огляделся. Что его так пугало здесь? Неужто эти нары, укрытые шкурами, вдоль огромных облупленных стен? Затем он понял: несоответствие. Нары никак не вязались с цехом. Это ж точно раньше был рабочий цех: из пола торчали непонятные гнутые железки, краснел в дальнем углу зверских размеров промышленный вытяжной вентилятор, из которого лезли драные провода … И вдруг эти шкуры…
– На дворе двадцать первый век, – сказал он себе в утешение, зная, что Герки поблизости не наблюдается, – на дворе уже это самое, а они тут…
Он быстро пошел к выходу, потом побежал, перепрыгивая через железки на полу. Выход, слава богу, здесь был: вот он, родимый, вот он. Петр Самойлович выбежал из цеха и понял, что стоит в длинном, грязном коридоре. Мысль о том, чтобы здесь закричать и позвать Герку, оказалась непереносима: он быстро пошел по коридору, который оканчивался лестницей вниз. Петр Самойлович понял, что ему нужно туда, что, вернее всего, Герка ушел вниз, да, он там, на другом этаже… Он взялся рукой за когда-то желтые железные перила, отдернул руку, повернулся и побежал назад. Профессиональная гордость. Он не мог так просто взять и уйти. Там давило, это да, почему-то приходили на ум поздние сумерки, хотя было еще светло, но бросить такое место он не мог. Пригнув голову, он влетел в огромное молчащее пространство с черными разлапистыми пятнами у стен, отстегнул непослушную кнопку, вытащил аппарат, постоял, прицеливаясь и замирая, и стал наводить и щелкать, почти не глядя, снова вглядываясь… На каждый снимок уходило довольно много времени – солнце уже садилось, красавица-погода за огромными щербатыми окнами, по-видимому, изрядно подурнела…
– Ну, все, хорош, достаточно. Больше не стоит. Сойдет… – он выскочил оттуда, как ошпаренный, снова пробежал по коридору, снова лестница; по ней Петр Самойлович скатился без звука, охнул и оказался на другом этаже.
Он стоял там, возбужденный, даже можно сказать, удовлетворенный: вот, не поддался страху, успел заснять все, что мог. Почему «успел» и что означает эта спешка, если там, в цеху, никого не было, и никто его не подгонял, он не хотел думать. Он прошелся по новому коридору, обнаружил еще одно странное помещение. Оно предназначалось по-видимому, под кухню, какие бывают при казармах и больницах. Большие стены ядовито зеленели, на громоздкой засаленной электроплите теснились десятилитровые кастрюли с погнутыми ручками и кровавыми цифрами, которые всегда накаляканы на таких вот кастрюлях… Сумрачный больничный шифр, казенная тоска безымянной еды: что-то с чем-то, какая-то баланда, хлебово из капусты с капустой, перловки с морковкой… Петр Самойлович подумал о том, что в уаз-хантере на заднем сиденье лежат нарезные батоны, штуки две еще осталось, прикинул он, и хорошие мясные консервы, и лапша быстрого приготовления «Ролтон»…
Ему вдруг стало решительно наплевать на это загадочное место, туды его в качель. Больше всего Петру Самойловичу, учителю маловерных, сейчас хотелось засесть в уаз-хантере с отпиленной горбушкой батона и вкуснейшей банкой цыпленка в желе.
