Большой дом

Потом Учитель долго возился с дивайсом: уходил от костра и возвращался, примеривался, думал. Герка стоял на подхвате: впрочем, сейчас это означало только то, что он подбрасывал в огонь хилые ветки, в нужных местах хмыкал и поддакивал, а потом мыл в луже котелок из-под тушенки с макаронами. Лужа была в десяти шагах от палатки, даже и не лужа вовсе, а так, ямка в земле, где еще лежал комком свернувшийся поганый снег. Вокруг было так тихо, что подмывало гаркнуть и свистнуть молодецким посвистом – так делал один из самых старых соратников Учителя, по прозвищу Кобра: он всегда по вечерам свистел очень громко и учил свистеть молодняк. Вдруг само собой понялось, что лес стоит молча: ни одна птица не ворохнется, никто даже не пискнет. Триндец. Ведь только начало темнеть… 
- Здесь птицы не поют! – проскандировал Учитель отнюдь не молодецким, а самым обычным голосом, когда Герка вернулся с котелком. – Деревья не растут! И только мы плечом к плечу врастаем в землю тут! 
Проинтуичил. Прочел Геркины мысли. И даже в рифму сконтачил…
- Это Высоцкий, – пояснил Петр Самойлович, поняв, что поэзия не нашла своего адресата. – Песня такая у него. Про войну. Ты хоть песни его знаешь? Слышал когда-нибудь, темнота?
- Не-а, – и Герка пошел в палатку. Подумаешь тоже, какое старье выкопал… Он бы еще Витю Цоя вспомнил. Архаика. Кто-то рассказывал, что Цою за песни платило ЦРУ. Может, оно и Высоцкому приплачивало? Куда ни плюнь, это ЦРУ везде уже успело нафигачить. 
А деревья здесь все ж таки растут. Хотя и обглодки, но растут. Так что не надо ля-ля. А вот про тех, кто врос здесь в землю, лучше не думать. 

Он влез в спальный мешок и стал слушать, как возится Учитель. Тот шуршал, бормотал что-то, один раз ругнулся, но скупо и без драйва. Герка заснул под это бормотание, ожидая во сне, что будет очень бояться, но вместе с тем и надеясь на что-то этакое. Он начал мучиться еще задолго до рассвета, потому что сквозь храп Петра Самойловича ему слышались – нет, вовсе не стук топора и не немецкая речь (из которой он, впрочем, знал только «Хенде хох!»), – а вроде как лай и скулеж собаки в большой дали. 
Герка и сам не знал, любит ли он собак или нет, но сейчас это поскуливание с долгим волчиным «у-у» на конце рыболовным крючком впивалось ему внутрь головы: и совсем под утро он вдруг понял, что опять слышит Сонино бормотание. Причем, неясно было: то ли телефон находится попросту у него в мозгу, то ли это вообще не телефон, а подползшая к палатке собака, внутри которой находится радио, и по этому радио передают Сонькино пришептывание и мягкий, почти беззвучный смех. Самое же душераздирательное здесь было то, что в этом смехе иногда проскальзывала та же самая собачья нота «у-у», словно поскуль-помехи глушили Сонькино сообщение, и в собаке-дивайсе было что-то испорчено. 
Но все-таки хуже всего было то, что он никак не мог разобрать ее слова – то ли она жаловалась на что-то, то ли жалела кого-то. Герка вертелся в спальнике, сердце у него билось черт знает как, так что под конец всего этого безобразия он уже не мог понять, кто скулит: собака, Сонькин голос или это самое непонятно зачем существующее его собственное сердце воет воем из груди. Когда он выдернулся из мешка, в палатке было солнечно, плавала веселая пыль, мешок Учителя пуст, а в голове болталась одна спасительная мысль: про подселенные души и про то, что надо бы попросить Учителя познакомить его с кем-нибудь из настоящих профи, чтобы они зараз сняли всю эту фигню с Герки. 
Учитель был взбудоражен и озабочен. Над его кепкой стояло солнце, он давил сапогом останки углей в кострище и отказывался завтракать. 
- Ехать надо. Не то место, – сказал он. – Не то. Энергетика еще не того. Надо вглубь.
- Там лужа, на дороге, не пройдем, – напомнил ему Герка, на весу вскрывая банку ветчины, на которой коротко и ясно было написано «Ветчинка».
- Пройти надо, – велел Петр Самойлович. – Хоть в объезд. Я там видел старую колею. Может, дорога…
Герке показалось неясным, видел ли Учитель дорогу, так сказать, внутренним зрением или взаправду. Он проглотил шматок отдающей железом ветчины и робко спросил: 
- А поснимать получилось?
- Нашел чего спрашивать! Их еще проявлять надо… – скривился Петр Самойлович, забирая у него банку и выковыривая оттуда кусок поприятнее. Он покосился на Геркину физиономию и, снисходя, добавил: 
- Над болотами, там, – махнул он в сторону пустой банкой, – что-то было, всполохи какие-то. Я пару раз щелкнул со вспышкой. Приедем на место, поставимся как следует, будем проявлять… 
О дороге Герка уже не думал. Ему до чертиков хотелось проявить. Это была самая опупенная часть работы.  
Честно говоря, Герка был уверен, что с лужей придется повозиться. Но он, как всегда, недооценивал удивительные способности Учителя. Там, сбоку, в кустах ольшаника тот и впрямь разглядел нечто, похожее на лесную дорогу – в объезд лужи. Хрустя кустами, они туда выдернулись и поехали. Под роботские крики навигатора, который твердил, что они едут совсем даже не туда. 

Это немного смахивало на чудо. Заметно было, что когда-то дорога была вполне действующей и до сих пор ею оставалась в каком-то смысле. У нее были колеи. Она куда-то двигалась, она бугрилась и мужественно преодолевала колдое… и прочую ху… Ну, в общем, всякие препятствия, потому что ругаться матом даже для разрядки Петр Самойлович запрещал. Он говорил, что духи этого не любят. 
Духи, может, и не любят, а Герка любил. Он не в вате вырос – папахен, да и мать, всегда выражали свое отношение к миру сочно и однозначно с помощью этих самых истинно русских слов. Папахен всегда говорил, что настоящий русский человек есть истинный ариец: не раскисляй какой-нибудь, который только и знает, что на жопе сидеть и в потолок плевать, и чтоб лексика была тоже крепкая: ядреная, душевная, не бабья. Впрочем, мать-то, хоть и баба, умела вставить свои задушевные пять копеек не хуже папахена. Даже пострашнее у нее выходило как-то… Поначалу Герка переживал, что Учитель не дает ему проявлять мужественность и задушевность этим самым способом, а потом привык и только иногда про себя он… 

К середине дня что-то в дороге застопорилось. Она начала просаживаться под колесами, а потом вообще исчезла: будто не давала им разрешения на дальнейшие действия. Потом под колесами захлюпало. Потом оказалось, что колес нет – вместо них вращается болотная вода. Под невнятные восклицания Петра Самойловича и Герки, наконец-то чуть-чуть облегчившего душу, их немного покачало, проволокло между бугорчатых стволов и выплюнуло на поляну. 
Трудно было хоть как-то назвать это место: ну, вроде как огромное болотное окновище посреди одинаковых стволов. Но примечательна поляна эта была вовсе не своей чересчур мясистой травою и неприятным молчанием, нет. 
Посреди нее валялось и высилось нечто бурое, гигантское, в несколько этажей. Битые жизнью темно-кирпичные стены скалились на пришельцев своими выщерблинами, нижние многоячеистые окна внизу, были заложены теми же кирпичами, из которых что-то росло, вроде сурепки и бурьяна. 
Герка выдохнул и с ужасом поглядел вверх: из наполовину мертвых окон спускались несколько кряжистых деревянных лестниц. Никакого признака дверей. Зато над всем этим красовалась жутковатая труба. Вернее, то, что от нее осталось: полтрубы багрового цвета выдиралось из ахающей вверх крыши, далеко перегоняя кроны самых отчаянных осин и берез. 
Гости поляны сидели в уаз-хантере тихо: у них горели щеки, шеи были вытянуты, как у гусей, а глаза созерцали верхние этажи. То, что они переживали, скорее всего, можно было бы назвать «страхом божьим» - это была паника, священный трепет и упорное нежелание быть в это время в этом месте. Им казалось, что кто-то только что наотмашь отхлестал их по щекам. Им казалось, что у здания завода (потому что больше всего эта монструозина смахивала на завод или там, фабрику) десять, а то и пятнадцать этажей. Им казалось, что… 
Первым оправился Учитель. Сказались годы странствий и умение быстро переваривать неизведанное.
- На карте такого нет, – сдержанно сказал он, стараясь, чтобы голос не выходил за пределы безопасного пространства, означенного уаз-хантером. – Нет такого, понимаешь?  
- Понял, да, – сипло ответил ему ученик. – Но оно вот… Оно есть. 
- Ладно, допустим, – Учитель кашлянул негромко, потом еще, потом прочистил горло как следует – потому что обыденные звуки вроде кашля помогали справиться со страхом. Впрочем, кашлять ему никто не мешал и говорить тоже. Здание опрокидывалось на них, нависало над головами, пугало своей непристойной достоверностью, но молчание, которое шло от стен, было каменным, абсолютным. Там внутри никого не было или там выжидали – что-то будут делать непрошенные гости? 
- Надо исследовать объект, – сказал Учитель почти обычным голосом. – Здесь заводов не должно быть. В лесу. Надо понять, что это такое. И кстати, у него всего четыре этажа.

Оглавление ПоказатьСкрыть