Большой дом
На мокром и паршивом рассвете (или вроде бы на рассвете, потому что хмарь на небе висела такая, что ничего не было понятно) Петра Самойловича разбудил нелепый звук. Кто-то пел неподалеку, за деревьями. Пел навязшую в зубах песню «Под небом голубым есть город золотой». Петр Самойлович помнил то время, когда песня эта лезла буквально отовсюду, сочилась из магнитофонов и радио и была хитом.
Ее всегда исполняли какие-то не в меру серьезные и от этого глуповатые голоса, чьи именно, Петр Самойлович не вникал. «Вол, исполненный очей» представлялся Учителю верхом идиотизма, как и сам дворовый пафос этой песенки с ее псевдостаринной музыкой.
Но за деревьями с этой песней творилось что-то невероятное. Во-первых, того, кто ее пел, назвать пошлым никак не получалось при всем желании. Отчетливо слышался очень юный девичий голос, непрофессиональный, но с таким звучанием, дико сказать, как скрипка или виолончель. Голос нигде не фальшивил, даже уж слишком для такой ерунды. И в свое исполнение невидимая певица тоже вкладывала какую-то скрипичную значительность: она так непривычно выпевала плоский текст, что казалось, будто слушаешь совсем иное: то, что эти кое-как составленные скудные слова про животных неведомой красы хотели передать, но не могли по определению. Когда она дошла до фразы «А в небе голубом горит одна звезда», Петр Самойлович почувствовал, что сердце его наполняется странной памятью юности или даже детства, и это как-то невзначай увязалось с Нютой из предыдущего сна.
До этого ему мнилось, что за осинами стоит радио (он думал во сне, что этот радиоприемник он уже где-то видел, что он сильно больше обыкновенного, что в него воткнута антенна, и что антенна эта ловит долгожданные ноосферные шумы, но от этого на душе делается круто и погано). Потом во сне он стал прислушиваться и обнаружил, что по радио передают известную песню про город золотой, и заранее приготовился плюнуть, но песня вдруг начала ему нравиться, и он решил, что перепутали исполнителей.
Почему каждое слово и музыка вдруг стали раной, радостью, листьями и лилиями, почему и зачем они заключали, как скорлупа ореха ядро, некий внутренний сладостный смысл? «Над небом голубым есть город золотой…» Тут что-то не то… Разве в песне было не «под небом»?..
Он вылез из уаза и, мало что соображая, пошел на голос. Но тот прекратился, едва Петр Самойлович дошел до деревьев (это были скучные рассветные осины). Петр Самойлович в осины не пошел, потому что сновидческий настрой перестал требовать своих каких-то особых действий и уже потихоньку отключался. А наяву высветилось не самое подходящее место, чтобы туда лезть на заре (никакой зари не было, но для красного словца Петр Самойлович вспомнил про зарю). Под ногами чавкало, с подсосом к подошвам. Он ясно понимал теперь, что за спиной у него громоздится завод (пусть за деревьями, да, пусть за кустами, но и за спиной тоже) – а это сильно настораживало. Было зябко и одновременно душно, как будто гроза застряла в лесу, не разродившись свежестью.
Пока шел обратно к уазу, он решил, что голос ему приснился, а сон был реакцией на вчерашнее. Больше всего ему хотелось и вчерашнее считать тоже сном, но тут жизнь так рьяно начала вносить свои коррективы и бить Петра Самойловича поддых, что он мгновенно признал свое поражение и все вчерашнее стал на законных основаниях – впрочем, как и все законные основания в России, довольно сомнительных – считать реальностью. Если все же допустить, что это была до какой-то степени реальность (а это она и была, достаточно было поглядеть еще раз на руки), то всплывало два насущных вопроса: первый – где именно ошивался Герка, и второй – что именно удалось занять?
Или нет: первый – что именно удалось занять? Петр Самойлович был профессионалом, он был первооткрывателем, он был одержимым и знал это про себя. Так что приходилось мириться со своей одержимостью и принести ей желанную дань.
Он с трудом выгрузил из уаза специальную палатку для работы в полевых условиях и принялся за дело. Палатка была сшита по спецзаказу, многослойная, светонепроницаемая, с подстежкой. Вот тут бы Герка и пригодился, но Герки не было, и Учитель провозился куда дольше обычного (то есть геркиного). Болели руки, но рабочее возбуждение пересиливало боль и все мыслимые и немыслимые соображения безопасности. Он решил проявлять в резиновых перчатках.
Когда черная палатка была поставлена, и желанная темнота внутри установлена, Петр Самойлович стал распаковывать и вынимать бачки, кюветы, фиксаж, проявитель, грузы, пленку для сушки. Он достал из уаза еще кучу всяких полезных штук: десятилитровую прозрачную бутыль с дистиллированной водой, украшенную крантиком для промывки пленки, светонепроницаемый рукав, спиртовку и прочее, разложил и расставил их в идеальном порядке. Под конец он бережно выудил из пумовской сумки таймер и спиртовой термометр. Он натянул желтые (почти хирургические) перчатки, расставил два складных столика, закрепил пленку для сушки, подогрел воду. Он делал все четко и споро, при этом ему казалось, что его подгоняет незримое восхищение команды. Они будто бы смотрели на него, радовались его мастерству, крутизне, его мужественному уверенному ритму: тут повесить, там поставить, здесь налить, там прокрутить…
У него слегка дрожали руки, когда он намертво законопатился в искусно сделанной палатке и начал проявлять. Один, без помощника. Он чувствовал себя героем.
Через несколько часов в тумане и чаду он застыл, созерцая таинственнейшее послание вселенной: проявление иного бытия на норовящей превратиться в ленту Мебиуса поверхности пленки. Учитель рассматривал ее в лупу. Первые кадры были те всполохи над болотами, снятые со вспышкой. Черные контуры деревьев и черное перевернутое небо, стеклянным стаканом нахлобученное сверху, были скромными, привычными глазу. Но здесь он ничего и не ждал. Трепеща, он поехал дальше.
Вот и завод, вот первый цех, вот сейчас, сейчас будут пришельцы, ощутимые, но невидимые глазу, застывшие в ловушке ультрафиолетового диапазона. Вон они, ну, пожалуйста!.. Он почти предвидел, он почти знал. Еще одно открытие. Сейчас начнется.
Впервые в жизни он пожалел, что не снимает на цифровой фотоаппарат и не может вывести отснятое на ноутбук. Он же всегда гордился своим мастерством, он всегда думал, что пленочная фотография аномальных объектов куда более поражает воображение и… ближе к природе, что ли… Ближе к природе снимаемого. Конечно, печатать снимки с негативов в данных условиях просто нереально, это ясно и ежу. В платке нет подходящих условий, вода в баке почти кончилась, так что приходилось рассчитывать только на лупу и на…
Вот черт, подумал он, как попал сюда этот снимок? Должно быть, я заснял еще давно… Нет, я же заряжал новую пленку… Что это?
Казалось бы, пугаться совершенно не стоило: под лупой расплывалось темное вроде как чье-то… лицо. Штаны. Над вроде как лицом торчала закорючка. Кепка? Боже мой, что за черт?
Согнувшись и вперяясь, он еще посидел, потом вскочил с раскладного стула, сразу же облегченно поехавшего вбок, и вышел из палатки на воздух. Пленку он оставил внутри.
Петр Самойлович не понимал, что с ним такое происходит. Там, на пленке не было никаких оборотней, не было призраков солдат в касках Великой Отечественной, мертвецы не выглядывали из окон завода, инопланетяне не катались в форме шаров по полу цеха. Но там, на пленке, целый ряд кадров был просто безумен. Петр Самойлович еще раз подумал о том, что он увидел. Сомнений быть не могло: там, в цеху, у нар стоял флуоресцирующий (местами темный) огромный мужик. Он был очень подробно одет, на нем болтались ясно видимая кожаная куртка поверх свитера (или чего-то там такого, обвисшего), неприятные тренировочные штаны… И из кармана выглядывало что-то… Сигареты. Пачка сигарет. «Ява явская». Кепка вроде сдвинута набок… Видно, что бритый. Грузный. Такой весит, наверное, не меньше девяноста кило. Мужик смотрел в упор на глядящего, лицо его было смазано, но в этой смазанности явно… (опять эта Ява!) угадывалась давняя и несимпатичная небритость. Глаз Петр Самойлович рассмотреть не мог.
Он сел на пенек и застонал. Вернее, так: он почувствовал, что стонет, хотя думал он обо всем этом молча и стонать не собирался. Хуже всего было то… Что-то мучительное силилось сформулироваться в нем и никак не могло. Хуже всего то… Что этот мужик в кепке, с сигаретами «Ява явская» был абсолютно реален. Он был до предела конкретен. Произошла ошибка. Никакая застенчивая ультрафиолетовая фотография была ему просто не нужна, в нем, в этом мужике, не было полутонов и мерцательных изгибов, загадочных полутеней и волшебных изменений. Такого мужика на улице, в транспорте видишь пачками… То есть таких мужиков… Вот только одно…
Петр Самойлович метался по поляне. Одно… Он говорил себе, что никаких мужиков там, в цеху с нарами, не было, а значит… А что, собственно значит? Ура, можно праздновать победу, мужик был призрачным… Нет, что-то не так. На фотографии он выглядел стопудово (как говорил сгинувший Герка) настоящим, из нашего времени. Хотя одно «но»… Вот что! Кепка. В наше время кепок не носят… Чурки носят, а наши, обычные люди… Нет. В том, что мужик был не «чурка», а «наш», Петр Самойлович отчего-то и не думал сомневаться. Наш с головы до пят. Тип лица… Нос. Его передернуло. А если все-таки допустить, что мужик – призрак? Гикнувшийся рабочий? Эпоха завода во времена процветания – куртка кожаная вроде… Нет. Такие теплые кепки с ушами носили раньше, в девяностые. И куртки… Хотя кожаные крутки носят и сейчас... просто вовсю носят, даже спят в них… Спят… В голове у него перекатывалась мучительная мысль, похожая на две мысли сразу. Хотя нет, это была все-таки одна мысль, но у нее было две грани. И обе они обозначали одно и то же, хотя и отражали разные аспекты бытия. Вот одна грань: мужик был реален. И одновременно: мужик был аномален.
