Рукопись, найденная под цветущим миндалем при неизвестных обстоятельствах
Сквозь кольцо плясуний, смрад и вопли он прорвался к Дарье, сгреб ее за плечи, прижал к себе. «Чего хочешь, ну, – прошептал он ей на ухо, и с дикой, уже заранее готовой на все злобой и еще жестче сдавил ее. – Хоть тыщу отдам, хоть две… Соглашайся, не дури… А то, смотри, как бы потом не плакать… Что гордость помешала… Да отвечай же, ну…»
Дарьюшка, все так же не глядя на него, всем влажным, скользким телом рванулась из рук, прянула в сторону и пошла вертеться, громче еще завела: «Эх, распошел да ты, хорошая моя…»
«Ну, постой же ты, дрянь, постой, сука грязная, это еще кто кого…– подумал Никита Андреич. – Погоди ужо…» Все его грузное тело словно еще потяжелело от желания. Чресла горели адским пламенем. Он, хмурясь, по своему обыкновению, пустыми от ненависти и горячки глазами еще раз повел по ней, пляшущей в кругу, и тихо опустился в кресло.
К полуночи и певицы, и гости стали разъезжаться. Некоторые из обедавших подходили бочком к Марье Пафнутьевне, чмокали в мягкую длань, перебрасывались словечком. Никита Андреич знал, каким. Все певицы, кроме Дарьюшки, находились в полной власти содержательницы, и, поговоривши с нею, заплатив мзду, можно было на ночь купить полюбившуюся кралю. Ухажеры выкатывались из Клуба поодиночке, и, кто на лихачах, кто на «голубчиках», гремевших жестью и бубенцами, а кто и на своих, мчались к «Яру». Там и подбирали певуний, которым строго-настрого заказано было уезжать из Клуба вместе с разгоряченными гостями. Таковы были правила.
Никита Андреич пил шампанское целый вечер, сумрачно глядел по сторонам, никого и ничего не видя, а если и оживлялся, то лишь на время, от дум. Подходили к нему собутыльники, но он веселиться не хотел, только хлебал вино стаканами, и его оставляли в покое.
Но, втихаря, исподлобья он все следил за Дарьей, как она пляшет да поет в кругу, как, сияя желтыми глазами, павой ходит меж гостей.
Чуть только начался разъезд, он встал, и ни с кем не прощаясь, шагнул за дверь. Морозно было, тучи, как пуховое одеяло, бурым укрывали небеса. Укутавшись в шубу, он добрел до своих саней, ткнул в бок задремавшего кучера. «Ты домой поезжай, – велел ему злобно. – Тебя не надо». Заскользили полозья по обледенелой мостовой, сани завернули за угол, исчезли. Никита Андреич помешкал, углядел невдалеке у подъезда справного лихача Ерофея, что, бывало, возил его к «Яру»; подошел, кивнул ему головою, залез и полость запахнул. Потянулись из ярких дверей Клуба спешащие гости, жали руки, орали, с песнями усаживались в сани. Певицы, раскрасневшиеся, в распахнутых шубках с хихиканьем искали «голубчиков», по двое, обнявшись, уезжали. Никита Андреич велел Ерофею отъехать в тень и все стоял.
Наконец дождался. Выскочила Дарьюшка на мороз в одной шали, меха свои даже и не накинула, – за песнями упарилась. Вокруг нее сразу пятеро беснуются, среди них и Клочковатый, ручку жмет, щурится. «Как про воздержание-то заливал», – подумал неясно Никита Андреич, запахивая на груди медвежью шубу. Вышла следом и Марья Пафнутьевна, о чем-то они пошептались, Дарья Клочковатого по плечу хлопнула, как пером легким провела, другим кивнула еле-еле, и одна в сани села. Кто-то из провожатых ее мехом укутал. Полетел снег, пошла вилять поземка, Никита Андреич рванул следом.
Вот миновали Тверскую, вот свернули в проулок. Метель еще пуще принялась. Ехал Никита Андреич, стискивая зубы, глядючи все также исподлобья. Ему было неловко и тяжко даже сидеть, потому что гнев и желание, слившись воедино, давили на сердце, на живот… «Не ей глумиться надо мной», – говорил он себе, и все качалось у него перед глазами, словно под ветром тростниковые пряди. «Это они к Трухмальным, – крикнул Ерофей, обернувшись на лету. – Там, стало быть, живет…» «Гони, черт, не болтай», – прошипел седок.
Небо разъяснелось, толстые лунные облака светились по краям. Прямо над санями встал темный от пурги месяц. Тени прыгали по стенам. «Вот и приехали», – шепнул Ерофей фамильярно, осаживая рысачка. Он не врал: дарьюшкины сани чернели изломом перед подъездом крайнего дома. Никита Андреич сунул Ерофею скомканную сотню. Но не успел тот изумиться, потому что Никита Андреич, не промолвив ни слова, дернул головой и, крадучись, двинулся к подъезду. Ерофей понял, и, довольный, остался ждать там, где стоял.
Домик был небольшой, этажа в три. Втискиваясь в подъезд, Никита Андреич чувствовал, что дышать становится все труднее. «Могла бы себе особняк нанимать, с благородной обстановкой, а сама, как мышь, ютится незнамо где…» Слышно было наверху шуршание, это Дарья бежала по лестнице вверх. Он подобрал шубу, разом взобрался на второй, и, не переводя дыхания, сразу, через несколько ступенек, на третий. Она уже стояла у двери, возилась с замком. Никита Андреич налетел на нее и, толкнул грудью, так что едва с ног не сбил. Дарья, оправляя шаль, снизу молча смотрела на него. Он почувствовал, как она дрожит.
– Ты дверь открой, – сказал ей хмуро, – все ж поговорить придется… Да ты не бойся, открывай, у меня дело к тебе…
Дарья не двинулась. Но все дергала руками шаль, будто пыталась укрыться ею, спрятаться от него.
– Я не шутковать с тобой пришел, - продолжал он, еле выговаривая слова, – открой, хуже будет…
– Следил за мной… – произнесла она низким, горьким каким-то голосом, будто плакала. – Что ж это ты, Никита Андреич, делаешь? Нет у меня к тебе слов, нет и любви… Я тебя не обманывала…
– Открывай, слова-то я скажу, – наступая на нее, велел Никита Андреич.
– А ты нашел себе смиренницу, думаешь, приказал, я так и послушаюсь? – вдруг, совсем не к месту рассмеялась Дарья ему в лицо. – Ишь, какой прыткий! Я и не боюсь тебя совсем…
– Лжешь, – проговорил он, хватая ее за руку. – Боишься… Да я не со злом к тебе пришел, я сказал, дело есть. Лучше ты по доброй воле сама отвори, а то я силой его у тебя возьму…
Все это он почти прошептал, выдохнул тяжело…
Дарья взглянула на него, наклонилась и бросила ключ во тьму, на каменный пол. Этого Никита Андреич никак не ждал.
– Тебе нужно, сам и отворишь, – она отвернулась от него, стянула шаль на груди. – Ты меня осилишь, знаю, без спросу войдешь, только ты потом не говори, что я по доброй воле тебя впустила…
Сопя, Никита Андреич нашарил впотьмах ледяной ключ, поднял его и собственноручно отпер дверь.
Освещения не было никакого, перевалило сильно уже за полночь, в квартире было мрачно, как на лестнице. Никита Андреич спотыкнулся о сундук, не то корзину в прихожей, ругнулся сквозь зубы, втянул плотный, теплый воздух.
– Зажги свет-то, – сказал он даже просительно. – Как в норе какой…
Во мраке Дарья подступила к столу у окна, зажгла керосиновую лампу с серым каким-то абажуром.
– Да, не роскошно здесь у тебя, - Никита Андреич рывком сбросил шубу на пол, встал над душой. – Тараканьи хоромы… Или ты не здесь живешь? – прибавил он почему-то, осматривая дорогую, кашемировую Дарьину шаль и весь ее наряд.
– Не здесь. Здесь названная сестра моя снимает, – отрывисто, через силу отвечала Дарья, и умолкла.
Никита Андреич поглядел еще…
– А где ж сестра твоя? Ночь ведь на дворе…
>– Со двора пошла, не купчиха, чтоб в тепле сидеть да в потолок глядеть, –промолвила Дарья внятно и с сердцем. Она стояла у стола и не желала садиться.
– Так она у тебя по этому самому делу мастерица? Господ загулявших по переулкам ловит?– догадался Никита Андреич вдруг, и даже как-то отпустило его слегка. – А ты чего ж к ней по ночам наведываешься?
– Не твоя это забота, – ответила ему Дарья яростно. – Ты сказал – дело есть, вот и говори, коли уж собирался…
Никита Андреич не спешил. Изнутри его подпирала неповоротливая, свинцовая страсть, и он хотел отрешиться от нее хоть на время. «Будет слушать, деться-то ей некуда», – думал он про Дарью. Она же, измученная гневом и ожиданием, вдруг так на него глянула, что дивен показался ему этот взгляд. Словно желтая молния в голову ударила. Одурев от ее глаз, он уже и не знал, как говорить с ней, что предлагать. Чувствовал только, что, если не получит ее сейчас же, сделает что-нибудь жуткое, то ли над миром, то ли над собою.
Томясь, он подошел поближе, сел, заговорил ласково, тревожно: «Ты, Дарья, даже и не знаешь, что ты надо мной сделала, все хотел я забыть о тебе, да не выходит. Хоть бы слово доброе сказала… Нет ведь, вертишься вьюном, гордишься… Сколько раз я Марью-то просил за меня тебе покланяться… А тебе все трын-трава… Много ли тебе радости чваниться? Убудет, что ли, от тебя? – горячо и уже злобно закончил он речь свою и понял как-то, что Дарью не убедил. Она стояла перед ним и говорила своим переливчатым голосом:
– Ты, Никита Андреич, все в толк никак не возьмешь, что я не такая, как они все, не продажная. Я собой торговать не буду. На все моя воля: хочу – люблю, не хочу – никогда не лягу с тобой, хоть всю меня озолоти… Гордость, говоришь… Пусть и гордость…
– Так, ¬¬¬– сказал вдруг Никита Андреич глубоко, не по доброму. – Значит, твоя воля?
– Моя, Никита Андреич.
– Значит, не хочешь со мной по-доброму, не полюбишь? И денег не возьмешь? Помнишь, я тебе про тыщи говорил… И сейчас скажу…
– Не могу я принуждать себя, слышишь ты? – Дарья все смотрела в угол комнаты, туда, где чернела низкая деревянная дверь.
– Не полюбишь..? – сказал Никита Андреич тихо. – А если – задаром? Если так, как люди? Если пожалеешь, смилостивишься…
Она с минуту молча дивилась на него, потом лишь усмехнулась: «Нет, и задаром любить не буду. Нет у меня жалости к тебе, Никита Андреич. Ты ведь меня не пожалел, силой вошел… По людям, по душам ходишь ты…»
Тут она вся вздрогнула и прянула назад, шаль ее упала, и не стало времени поднять ее. Никита Андреич грохнулся на колени и пополз к ней, опустив голову, давясь словами.
– Не губи себя, Богом заклинаю… Пожалей… – бормотал он ей, запинаясь дыханьем. – Не отказывай, все возьми, только дай… О чем прошу… – с усильем проговорил он, ухватив ее за обе руки и насильно наклоняя к себе. Она начала вырываться, сперва молча, будто без страха, а потом уже резко стала его отпихивать, забилась, заговорила быстро, срываясь: «Не надо, уйди, подумай что делаешь-то, ты ж не злодей все же лютый, человек живой… Никита Андреич, опомнись…»
– Добром не хочешь?! – взвыл вдруг он. – Ну, силой сюда вошел, говоришь, силой и тебя возьму, не прогневайся, желанная, сердешная…
Дарья успела еще отскочить от него, побежать к двери, зиявшей в сумрачном углу, но не смогла она укрыться от Никиты Андреича. Он поднялся с колен, разъяренный, с трясущимися губами, лицо его перекосилось от боли, ненависти и звериного уже безумия. Охваченный властным, чудовищным огнем, ревевшим в сердце так грозно, что звуки извне заглушало, он уже не думал, не просил и не чувствовал почти ничего.
Не добежав до двери, Дарья споткнулась о шубу, горой лежавшую на полу, пошатнулась… И он налетел на нее, рванул кисейную рубашку, повалил в жесткий колючий влажный мех. Она еще билась, но тяжелые руки, царапая ей обнаженные плечи, в клочья разрывали на ней одежду, добираясь до груди. Он ухватил ее за волосы, разметанные, спутанные, душившие его влажным своим теплом, и ударил в лицо, расшиб нос. Вне себя от жаркого, томного запаха крови, он рванул, раздирая подол. Она просила его: «Только не здесь, послушай, только не здесь, ради Бога…», но он оглох и онемел. Грузно упав на нее, он заголил ей ноги, путаясь в складках, всей тяжестью проник в нее, воя, кусая холодную, как у мертвой, грудь… Она уж и не боролась совсем. Омертвев, она лежала под ним, и когда жгучий, едкий огонь полыхнул, саднящими волнами прокатившись по телу, она совсем сникла, будто мерзость и боль, влившиеся в нее, лишили ее души. Лицо ее утонуло в мокром, тяжко воняющем меху, прежде золотые, сиявшие глаза потухли и помутнели.
Когда он приподнялся, утирая с бороды кровь, застегиваясь, сам ничего почти не понимая, она все не двигалась. В тусклой комнате воцарилось странное беззвучие. Никита Андреич глянул на шубу в темных, уже чернеющих пятнах, на все это поруганное тело, едва прикрытое клочьями одежды, и отвернулся. Его мутило. Пересилив тошный какой-то ужас, он взял ее за плечи, как тогда, в Клубе брал, но уж без страсти, как до покойника дотрагиваются.
– Деньги… тут… – выдавил хрипло, из кармана потащил пачку смятых кредиток, положил рядом с этим лицом, посмотрел… И боком, согнувшись, скоро пошел к двери, только не к той, уже совсем незаметной во мраке, а ведшей в прихожую… Там постоял немного. «Ну, идти так идти», – сказал он себе беззвучно, и как был, без шубы, бросился из квартиры вон.
