Город Авила – это темные слова, написанные на хрустальном шаре. Они неразличимы, бедны и похожи на бесплотную черную вязь. Скудно отмеренные улицы, бурые холмы и серые холмы. Гнезда аистов высоко на крышах. Мокрые, лаковые от дождей и снегов стены монастырей и церквей. Но когда внутри шара загорается свет, на стекле проступает рассказ: он объемный, он говорит о смысле. И свет наполняет пробелы между строк.
Тереза, сидящая под дождем с книгой и пером возле главных ворот, – внутренний свет хрустального шара Авилы.
Мартовский город за крепостными стенами. Как будто вокруг и впрямь туман от сырости, над стенами черные ветви, и сырые витрины в россыпи капель. Потом – вдруг – дверь в стене слева, ранее невидимая, незаметная дверь. Думаешь, она закрыта: но вот уже кто-то с разбегу входит, впадает туда и пропадает, будто там ворота в иное измерение.
Дверь, оказывается, довольно легко поддается: и сразу падаешь в теплое золото Часовни Божией Матери снегов. В стены встроены батареи под белыми пластмассовыми щитами, Боже мой, как здесь хорошо после улицы. На алтаре горит одна свеча, очень много темного золотого света от увитых гроздьями и листьями колонн за алтарем.
В центре всего этого лепного тепла – каменная Мария де лас Ньевес. Она пасет трех своих детей: Христа и двух все норовящих взлететь ангелов. Все трое немного похожи на разбегающуюся стаю бабочек.
Красным бархатом обитые кресла, шоколадные скамьи. Вьющееся золото одевает всю алтарную стену, вверху закругляется и ручьями флоры и фауны стекает вниз. Стеклянные двери, как ангелы, хранят тепло. За ними – та самая дубовая дверина, века XVII, что ведет обратно в измерение простуженных улиц.
Разумная тишина здесь, кажется, может спасти несколько городов. Несколько монахинь, какие-то довольно молодые сеньоры, мужчина в темном пальто. Молча созерцают скрытое от внешних взоров богатство Марии снегов. Золотой запах покоя, треск свечи. Откуда они знают, как сюда войти? Кто им сказал?
Внутренность огромной раковины не совсем Терезиного века, но все же… В створках часовни – шум тишины, тот самый, что все мы слышали в детстве прикладывая к уху маленьких вестников морей. Все сидят на шоколадных скамьях, слушают.
А потом монастырь св. Хосе, первая обитель, которую основала Тереза-реформатор, выйдя из монастыря Воплощения Христова. Набрякает небо, дождь льется по булыжникам и асфальтам мостовых.
Меня встречает крошечная сеньора Дори, серьезная, сухая. Она работает здесь уже много лет. Ее святая обязанность – показывать желающим изначальную церковь, каменный прямоугольник, построенный при Терезе, которая выбрала это место вдали от своего прежнего монастыря (каким же близким все кажется теперь), препроводила сюда свое стадо в количестве четырех монахинь (это потом их стало больше) и устроила здесь радостную общину. В эти двери билась озверевшая толпа под предводительством альгвасилов и прочих представителей власти. С новой обителью что-то явно было не так. Она незримо подрывала устои. Четыре осажденные монахини в ужасе забаррикадировали дверь, чем могли, и ждали смерти.
Сейчас в церкви такое зябкое эхо, что непонятно, где холоднее и пустыннее: на мостовой или перед алтарем.
Дори расспрашивает, кто я и откуда, я говорю, что приехала ради Терезы. Дори поправляет очки и говорит: «Вы можете оставаться здесь сколько захотите».
Она водит меня по церкви, объясняет смысл фресок. «Это видение Терезы – она со святым Иосифом и Марией, они облекают ее в белый хитон любви».
Объясняет, что раньше, когда здесь служили на латыни, священнодействующие стояли спиной к верующей публике. Во времена Терезы это было так. Я совсем забыла об этом.
Недалеко от алтаря - забранный двойной кованой решеткой черный колодец окошка, сквозь который из церкви выдавали монахиням облатку, святую евхаристию, всеобщую трапезу единения в любви. Перехваты решетки – с добрый кулак величиной. Внутри совсем мелкая дверца, оттуда высовывалась рука священника и протягивала облатку коленопреклоненной монахине: все они стояли в ряд за стеной и незримо ждали своей очереди.
Я вспоминаю, как «полмонаха», Хуан де ла Крус, взял на себя почетную обязанность смирить гордость Терезы: она в простоте души как-то призналась ему, что получает несказанное удовольствие от вкушения хостии – а ей причастие подавали через вот такие колодезные окошки. Хуан исполнял должность священника и, как власть имеющий, решил Терезу наставить на путь истинный. В один прекрасный день он выдал ей через решетки полхостии, чем поверг ее в немалое огорчение и трепет…
Дори шестьдесят лет. Она помнит времена, когда в Авиле непрестанно шел снег. Обледенелые мостовые, метели. Мы прощаемся, она уходит, оставив меня одну – я ведь приехала издалека, чтобы побыть здесь, посреди этого прямоугольного мира, где изо рта под вечер чуть не валит пар.
Музей монастыря – это несколько неуютных комнат с витринами. Страсть к куклам, вещам и реликвиям в серебряных ларцах цветет за стеклами. Что-то детское, кукольное и безумное чудится в этом. Эта страсть сохранять уже не память, а память смертную: таких вещей здесь много и все они холодны и ярки. Как будто множество пестрых осколков бросили в воду и заморозили – и вот теперь они там, стоят перед нашим взором, просвечивая сквозь слои льда. В витрине рядом – гроб, в котором тело Терезы лежало девять дней. Слева, за решеткой – келья: кровать-нары под бурым покрывалом, плетеный коврик на льду пола, темное распятие. Подоконник-скалистый выступ, он служил Терезе столом, пока она писала, усевшись на пол.
Еще одна сеньора, смотрительница музея, горделиво, как бы красуясь, рассказывает, что здесь ничего не изменилось с тех самых дней XVI века: в кельях нет отопления, и монахини по-прежнему ходят в соломенных сандалиях и грубых рясах из мешочной ткани. Каток каменного пола в келье сурово поблескивает, подтверждая.
Когда я выхожу из монастыря, что-то в воздухе меня настораживает. Мутное, крепко сквашенное небо над городом обещает, что воспоминания Дори вот-вот оденутся снежной плотью. Март. Этого не может быть.
Я уношу с собой простые человеческие вещи, которые не испортят даже витрины. Вот, в памяти у меня распятие, которым Тереза пугала вшей: его с песнями и молитвословиями носили по коридорам и кельям, ударяя в бубен, когда все монахини в обители начали чесаться.
Изжелта-серая туника, барабан, свирели, молочно-белый кувшин для умывания.
Я спускаюсь вниз к своему пристанционному скудному отелю, где всегда пахнет свежевыглаженным бельем и лавандой. Энкарнасьон, улыбчивая помощница хозяина, заботится о том, чтобы здесь был дом. Даже если выпадет снег, я останусь в городе еще на несколько дней.
.jpg)
